Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Евлалия, — услышал он шепот княжны, — донесла Александру о нас с тобой. Он приказал мне не покидать покоев.

— Как же ты решилась?

— А я и не выходила, — продолжала девушка, — я во дворце. Но говорить с тобой мое право, базилей не властен мне это запретить.

Неодолимая сила толкнула их навстречу друг другу. Роксана положила ладонь на лицо молодого воина. Войку стал целовать ее тонкие пальцы. Только свет факелов, появившихся совсем рядом, заставил ее отпрянуть от окна.

Войку затаился в тени стены, осторожно прокрался к выходу. И пошел по обезлюдевшим улицам к молдавскому подворью. В своей каморке молодой воин долго лежал без сна. Новые казни, турки — все было забыто.

Утром Иосиф, не без труда растолкав сотника, позвал его к базилею. Князь Александр отдавал своим приближенным приказы на новый день.

— Любовь порою сильнее нас, — сказал вдруг базилей, когда они остались вдвоем, и не было в его голосе ни гнева, ни лукавства. — Она, говорят, словно солнце. Но может ли воин позволить ей ослепить себя?

Войку безмолвствовал, но глаз перед князем не опускал.

— Не буду говорить, — продолжал Александр, — о том, на что ты дерзнул посягнуть. Кровь Палеологов давно стала пустою байкой — слишком уж были наши бабки лукавы, а мужья их заняты войнами, слишком часто брали приступом дворцы предков варвары или собственная чернь. Кровь Палеологов! Будь она вином, мы не получили бы, поверь, и аспра за бочку, так разбавлена она неблагодарными вливаниями. Но такое в этом мире могу сказать только я, для этого мира — она еще святыня, и капля ее стоит царства. Кровь Палеологов по сию пору — достояние мира и его царей. И не тебе на нее посягать, сотник Чербул, хотя для меня ты — верный слуга, — добавил князь с усмешкой, в которой была и ласка, и жестокость.

Юноша молчал, но упрямый взор его говорил многое: он не принял предостережения Палеолога. И базилей, еще раз усмехнувшись, отпустил парня. В сердце князя после недавних казней уже не осталось ни капли гнева, а верные воины были наперечет. И не время, не время было беречь племянниц и дочек, стеречь девиц, чья бы кровь ни играла в них, побуждая к любви. Стеречь их — значило беречь для осман.

18

На следующий день Войку, прохаживаясь по вершине башни, увидел дымки первых пожаров; это загорелись тут и там среди гор оставленные дома. Некоторые из них подожгли уходившие хозяева, чтобы не стали врагу приютом. Другие занимались огнем от оставленных незагашенными в очагах углей, ибо татары еще не переходили границ. Может быть, само солнце, в печали и гневе, метало в них яркое пламя, ибо знало уже, что не вернуться людям в эти бедные жилища, не огласить их песнями и смехом.

Потом в оставленных селениях начали появляться быстрые чамбулы степняков, и дымы над небольшой страной стали гуще. Последние беженцы вошли в крепость, ворота заперли. И едва тяжелые створки мангупских ворот захлопнулись, с востока через горы проплыло несколько глухих, далеких ударов. Словно забил в барабан где-то у берега старик Нептун. Но как ни слабы были эти звуки, воины встрепенулись. Старые солдаты сразу поняли, что настал для Крыма грозный час.

Теперь татары заполнили дороги княжества, грабя и сжигая все, что еще оставалось в деревнях и опустевших замках, уводя жителей, которых еще удавалось поймать. Черный дым поднимался над древними селениями, монастырями и замками княжества, недавние обитатели которых в слезах смотрели со стен Мангупа, как гибнут их гнезда и добро, как рушатся алтари. А далекий гром пушек со стороны Каффы не умолкал. Турки взялись, видно, за генуэзскую твердыню, взялись не на шутку.

На следующий день канонада прекратилась. В Мангупе не знали, что и думать о наступившей тишине, многие даже обрадовались ей. Но ненадолго: блаженная Евлалия, гремя железом, впервые за многие годы появилась на базилеевом дворе среди бела дня. В приступе безумия юродивая с воем плясала перед дворцом, подпрыгивая, словно на ней были не цепи, а шелковые ленты.

— Горе, горе! — кричала святая. — Теперь конец! Всем конец!

Прошло еще двое суток. И вот, на заре третьего спокойного дня, к воротам Мангупа пришла первая дюжина беглецов из генуэзских владений. За ними, с одним слугой, прискакал Теодорих. В течение десяти дней приходили еще — по трое-четверо, по десятку. И вот картина, которая по рассказам прибывших, встала перед феодоритами.

В последний день мая 1475 турки начали высадку восточнее Каффы. С севера и запада город охватило войско татар, с моря подходы к нему запер флот осман. Первого июня Гедик-Мехмед, командующий, прислал письмо, предлагая сдаться. Консул ответил отказом.

Шесть дней оттоманское и татарское войско стояло под Каффой, ведя огонь из пушек, с суши с с кораблей. И все эти дни, обходя пешком, с непокрытой головой, городские кварталы, несчастный Начальник Всего Черного Моря умолял жителей вступить в ополчение. На улицах его встречали насмешками, а у одной из греческих церквей в седую голову мессера Никколо угодил даже камень. В ополчение Каффы, включая освобожденные по этому случаю рабов, едва набрали три сотни человек. Вместе с аргузиями и наемниками защитников большого города было немногим более двух тысяч. А осаждало его восемьдесят тысяч турок и столько же татар. А в довершение несчастья враги почти без боя захватили замок. Витто Скуарцофикко на заре третьего дня за мешок золота открыл янычарам потайной ход в это важное для обороны укрепление.

Шестого июня османы снова предложили консулу сдаться. Гедик-Мехмед торжественно обещал сохранить жизнь, свободу и имущество гражданам Каффы. На этот раз, после совета с именитыми горожанами и чиновниками, консул принял ультиматум паши. Но турки и их союзники не спешили вступать в каменное кольцо городских стен. Седьмого июня они приняли оружие, которое власти города сами собрали и доставили им за ворота. Только консульские аргузии отказались расстаться со своим вооружением. Воины-молдаване и их разноплеменные наемники под командой Влайко-дака, заперлись в арсенале и приготовились к защите. С ними были два десятка русичей-сурожан.

Восьмого враги вошли в Каффу. Почти тысяча янычар со всех сторон обложила башню святого Константина. На все предложения сдаться им отвечали огнем. В то же время в городе турки схватили иноземцев — купцов и моряков, прежде всех — русских гостей. Имущество иностранцев разграбили, многих из них убили, оставшихся в живых обратили в рабов.

Девятого турки начали перепись населения и его имущества. Был отбит первый штурм арсенала. Десятого вокруг башни Константина по-прежнему гремели пушки. Но даже они не могли заглушить поднявшийся над городом крик. Османы начали врываться в дома, хватая мальчиков от семи до тринадцати лет, они уводили их на судна. Обезумевших матерей, оказывавших сопротивление, турки вязали. В тот же день несколько галей с грузом будущих янычар отчалило от гавани, увозя к берегам Малой Азии первую дань кровью, взятую Портой с Крыма.