Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре - Евгений Елизаров

Но если, хотя бы на минуту, забыть об условностях сцены, обнаружится, что нет большего противоречия, чем противоречие между возносящимися к Небу чувствами благородных воинов и кипением их молодой крови, воображениями чувствительных девственниц и земной плотской любовью.

Заметим, что Средневековье каким-то подсознательным наитием приходит к отчетливому пониманию того, что даже все обличения святых отцов и апологии кристин пизанских бесконечно далеки от истины, ибо Библия, говоря о первородном грехе, имеет в виду совсем не плотские утехи. Наши прародители обвиняются в покушении на плод древа познания: «И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло»[396]. Между тем добро и зло – это вовсе не отвлеченные категории абстрактной этики, они обозначают собой своеобразные пределы мира, и познать их означает исчерпать все его тайны. Но (знание – сила, как скажет Бэкон) это еще и формула обретения абсолютной власти над ним, право на его пересоздание. Отсюда познать добро и зло означает получить возможность вершить свой суд над миром. До конца познав полярные стихии, человек действительно становится равным Богу. Впрочем, главное не в этом: познание – еще и тяжкий повседневный труд, и первородный грех состоит в том, что наши прародители соблазняются дармовщиной, готовым знанием с запретного древа. Уклонение от того, что было назначено им, – вот в чем их действительная вина, а вовсе не в физическом соитии.

Правда, в обыденном сознании утверждается другой взгляд на вещи. «Превращение первородного греха в грех сексуальный стало возможным из-за того, что в Средние века господствовало мышление символами. Содержательные и многозначные библейские тексты давали простор для различных толкований и потому подвергались разнообразным искажениям. Традиционная интерпретация Ветхого Завета утверждает, что Адам и Ева искали в яблоке сущность, которая дала бы им частицу божественного знания. Однако обычным людям проще оказалось объяснять, что яблоко, съеденное прародителями человечества, есть символ сексуального контакта, а не символ познания»[397]. Но отрешение от всего телесного противоречит самой природе, а потому и во взгляде на познание восторжествовать не может. «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем»[398]. За тысячу лет до поэтов Прованса была рождена эта заповедь, вот только где те праведники, которые умеют смотреть на нее без желания? И где та геенна, что способна вместить всех остальных? Нельзя вожделеть Царицу небес, с образом которой сливается образ Прекрасной Дамы, но без вожделения земной женщины нет ни служения ей, ни жертвенности. Что же касается женской целомудренности… «целомудренна лишь та, который никто не домогался», – когда-то было сказано Овидием[399].

Честной не будь взаперти, – изменяя, ты будешь милее.Слаще волненья любви, чем обладанье красой.Пусть возмущаются, – нам запретное слаще блаженство,Та лишь нам сердце пленит, кто пролепечет: «Боюсь!»[400]<…>…Что пользыНам в чистоте сохранять свой целомудренный одр?..[401]

Правда, Овидий говорил о «граде Энея», Риме, но, непревзойденный певец любви, он открывал ее вечные, не подлежащие пересмотру законы. К тому же: «Рыцарское высокомерие, питавшееся доблестью и любовью, – точно так же, как грубое народное здравомыслие, – не испытывало никакого почтения к духовному идеалу»[402]. Отсюда неудивительно, что ни история средневекового Прованса, ни вся история Франции, ни даже история всей Европы в целом не может вспомнить ни одного прирученного единорога.

Однако не станем и преуменьшать – влияние культурной нормы слишком могущественно, чтобы ее могло игнорировать даже «грубое народное здравомыслие». Именно те театральные образы, которые формировались средневековой поэзией, мы увидим в героях Дюма. Именно они же, окончательно освобожденные от всей идеологической шелухи и выспренности Средневековья, утонченные и завершенные, будут царить в салонах эпохи рококо. Косвенным доказательством их не потерявшего силу влияния могут служить и публикуемые сегодня результаты исторических исследований. В свое время трубадур Бертран де Борн, который был просто влюблен в Ричарда Львиное Сердце, пел о нем:

В битву идти без опаски —Вот жребий, ему угодный;Им явлен нрав благородный:Он стрелы одну за другойПускает – и замок любойБерет, всех ведя за собой[403].

Через несколько столетий, в 2009 г. в серии «Жизнь замечательных людей» выходит жизнеописание короля[404], где создается совершенно иной портрет. Женщина-биограф раскрывает неизвестные широкому читателю и уже потому интересные стороны его личности, – но, к удивлению, мы не видим выдающегося воина и полководца, каким он предстает любому, хотя бы поверхностно знакомому с историей Крестовых походов. Не смеем судить, кто более прав, но вот что пишет биограф-мужчина: «Этот пробел [литературы о Ричарде I. – Е. Е.] несколько восполняют три исторических исследования, вышедшие в последние десять лет: Ольги Добиаш-Рождественской, Ульрики Кесслер и Реджин Перну. <…> Однако во всех этих трех работах <…> уделено недостаточно внимания основному роду занятий Ричарда – его деятельности полководца и воина[405].

Если влияние рожденной Средневековьем культурной нормы сохраняет свое действие и сегодня, надо думать, что в те времена игнорировать ее означало подвергнуть себя моральному остракизму, а то и полному изгнанию из жизни сеньориального двора. К XII веку появляются так называемые «Суды любви», в которых заседали высокопоставленные дамы и признанные эксперты от куртуазии, и эти учреждения начинают играть весьма заметную роль в жизни целого сословия. Энциклопедический Словарь Брокгауза и Эфрона пишет: «…они имели своим назначением установление принципов любовной казуистики; действительные случаи ими не обсуждались, а если и обсуждались, то без просьбы сторон, имена которых ни в каком случае не произносились и никакого обязательного значения решения не могли иметь <…> ими иногда разбирались действительные раздоры между влюбленными. <…> постановления этих судилищ считались обязательными для обеих сторон, «честным словом» обязывавшихся исполнять решения; имена спорящих оставались в тайне. Действительные факты <…> обсуждались не одною дамою, а целым собранием, в состав которого, хотя и редко, входили и мужчины»[406]. Что же касается остракизма, то вот пример одного из подобных судебных решений: «Посему, в Гасконии собравшись, суд высоких дам единым гласом определил во веки веков быть тому рыцарю отказану в надеждах на любовь и быть ему от всякого схода рыцарей и дам в поношении и поругании. Если же какая женщина посмеет преступить сей приговор высоких дам, ущедривши его своею любовью, то да будет и на ней вовеки та вина и да будет она оттоле ненавистна всем достойным женщинам»[407]. В наши дни подобные приговоры могут служить предметом иронии, в те – были равнозначны гражданской смерти.

6.4. Смещение гендера

6.4.1. Форма поведения и образ жизни

В жизни двора большое место занимает поэзия. Многие из дворцов, замков становятся центрами поэтического искусства. В Провансе это дворы графов тулузских, виконтов марсельских, дофина овернского, графов родезских; в Испании – королей арагонских и кастильских; в Италии – маркизов монферратских и д’Эсте, императора Фридриха. Среди тех, кто формировал литературную моду, и представители феодальной аристократии и небогатые рыцари. Значительная часть придворных поэтов складывается из профессионалов, для которых творчество – основное средство к существованию; здесь монахи, представители третьего сословия и вообще люди «без роду и племени». Все они обретают большую власть не только над душами и умами. Исполнители абстрактного социального заказа «на культуру», они выступают еще и посредниками в общении знатных дам и добивающихся их благосклонности кавалеров (отголосок этого звучит у Эдмона Ростана). Они же становятся своеобразной инстанцией, к которой те и другие апеллируют при решении спорных вопросов, касающихся ритуала ухаживания и галантного обхождения. Вердикты, выносимые «судами любви», опираются прежде всего на их мнение.

Достаточно полное представление о нормах, которыми руководствовались эти суды, дает трактат XII века некоего Андрея, «капеллана французского короля» (доподлинно неизвестно, кто именно был его непосредственным патроном, Людовик VII, 1137–1180 гг.) или молодой Филипп II Август 1180–1223 гг.): «Сие есть грамота, в коей писаны правила любви <…> И правила эти вот:

1. Супружество не есть причина к отказу в любви.