Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре - Евгений Елизаров

В другое время эта история могла бы служить симптомом умственного помешательства, и здесь уместно вспомнить балладу Шиллера, в которой дама бросает свою перчатку львам…

Тогда на рыцаря Делоржа с лицемернойИ колкою улыбкою глядитЕго красавица и говорит:«Когда меня, мой рыцарь верный,Ты любишь так, как говоришь,Ты мне перчатку возвратишь».Делорж, не отвечав ни слова,К зверям идет,Перчатку смело он беретИ возвращается к собранью снова.У рыцарей и дам при дерзости такойОт страха сердце помутилось;А витязь молодой,Как будто ничего с ним не случилось,Спокойно всходит на балкон;Рукоплесканьем встречен он;Его приветствуют красавицыны взгляды…Но, холодно приняв привет ее очей,В лицо перчатку ейОн бросил и сказал: «Не требую награды»[387].

Однако рыцарское сословие жило не в другое, а в свое время и подчинялось его законам. Именно их требования проявляются и в поэзии трубадуров. К слову: вкусы меняются, и даже от этой поэзии сохраняется, как правило, лишь то, что близко к сегодняшним велениям культуры. Но (рукописи не горят!) вот один из примеров тогдашнего восславления женщины: «О, Утренняя Звезда, Майская Почка, Роса на Лилии, Райское Поле Цветов, Осенняя Гроздь Винограда, Сад Пряностей, Сторожевая Башня Радостей, Восторг Лета, Родник Счастья, Цветочный Лес, Любовное Гнездо Сердца, Долина Прелестей, Лечебный Источник Любви, Соловьиная Песня, Звуки Арфы Души, Цветок Пасхи, Запах Меда, Вечное Утешение, Груз Счастья, Цветочный Луг, Зернышко Сладкого Миндаля, Рай для Глаз»[388].

Согласимся, сегодня это звучало бы едва ли не насмешкой над воспеваемой дамой. А впрочем, может быть, именно здесь, как в фокусе, проявляется самая суть времени. Мы привыкли к тому, что обращение к женщине – дело лучших поэтов. Собственно, поэзия, во всяком случае поэзия того времени, начинается именно там, где рождается образ Прекрасной Дамы и пламенная мечта о подвиге всецело преданного ей героя. Этот же пример со всей очевидностью демонстрирует полное отсутствие культуры слова, чувства меры, даже обыкновенного такта, в общем, всего, без него немыслимо обращение к ней. Однако наш рыцарь, как и положено герою, бесстрашно вступает в ристание, справедливо полагая, что при таком напоре словоизвержений его решительно невозможно проиграть (и ведь побеждает, если о его красноречии помнят через века). Да ведь и сегодня в Интернете можно найти бесчисленные множества подобных же графоманских безвкусиц, которых не принял бы к публикации ни один литературный журнал и тем не менее умеющих находить своих читателей.

Так что (пусть даже отдающие чрезмерным преувеличением, рассчитанной на восхищенного зрителя избыточной театральностью) все эти примеры не могли не влиять на формирование новой культуры, а с нею – и на рождение новых норм гендерного поведения.

Впрочем, дух той пышной галантности, в самом центре которого стоит Прекрасная Дама, создавался и подлинным искусством, способным тронуть даже нашего современника. Появляется множество самых разнообразных форм куртуазной поэзии: кансона (песня, развивающая тему любви), альба («утренняя заря», где повествуется о рассвете, а значит, и о необходимости расставания), пасторела (поющая о чистой любви благородного рыцаря и прекрасной пастушки), тенсона (возвышенный спор о любви, сторонами которого выступают Поэт и Дама, Поэт и Любовь), плач, сирвентес и др. В XII веке появляется рыцарский роман. Как всякая проза, он предполагает уже не только пылкое чувство, но и высокую образованность, и склонность к осмыслению предмета, философским обобщениям. Другими словами, в нем мы явственно различаем взросление новой культуры.

Новая культура рождается в Провансе, на Юге Франции. Пусть она существует недолго, уже в первой половине XIII века все уничтожит карательное нашествие. Причиной военных действий послужит развитие еретических учений и вызванное ими общественное движение. Но выжигаться будет не только ересь – придет в упадок и поэзия трубадуров. (Впрочем, возможно, в этом разгроме проявится и глубинный инстинкт социума, протестующего против не одной религиозной ереси, но и навязываемого ему гендерного сдвига.) Однако сообщенная этой культурой инерция останется, и эта инерция будет по-прежнему влиять на формирование мужчины. А значит, нет ничего удивительного в том, что его «томительная мечта о подвиге во имя любви», о которой говорит Хойзинга, и стремление к идеализации своей дамы рождает встречный взгляд на вещи: сама женщина начинает осознавать себя неким высшим существом. «Книга о граде женском» показывает это со всей выразительностью и безапелляционностью.

Таким образом, мы вправе заключить: женщина выходит на самую авансцену светской жизни.

6.3. Диктатура гендера

Рождающаяся культура влечет за собой чрезвычайно важные следствия, которые затрагивают жизнь в первую очередь высших сословий. Но если мы вспомним, что именно они формируют образец для подражания, то, в известной мере, и жизнь прочих слоев населения. В «двух словах» эти следствия сводятся к тому, что собственно жизнь смещается в сферу иллюзорного и вымысел вытесняет собою реальность.

Прежде всего это проявляется в самом облике человека, который перестает отражать то, что он есть в действительности.

Собственно, уже в глубокой древности начинает придаваться большое значение внешнему виду. Но античная Европа еще сохраняет рациональность мышления, и это спасает даже женщину от опасности ухода за грань между реальной действительностью и иллюзией, которую создают косметика и наряд. Средневековье уничтожает ее – данное человеку природой перестает быть истинным, и когда-то сказанное Плавтом (продолжим приведенную выше цитату)

Мы, женщины, то же, что рыба в рассоле:Без всякой приятности рыба, без вкуса,Покуда водой хорошо не размочишь,Все пахнет, все солоно, тронуть противно.И мы таковы же, мы, женщины, той жеПороды: совсем неприятны, невкусныБез трат на наряды[389]

перестает быть сатирой: истинно именно то, чем человек престает перед глазами света. Такой взгляд на вещи меняет многое.

Раннее Средневековье продолжает верить в то, что женщина далеко не столь совершенна, как мужчина. Его философы, Филон Александрийский, Аврелий Августин, Фома Аквинский, развивают идею дуализма души и тела, которая появляется еще в античности. В их представлении живым олицетворением духовного начала в человеческой природе является мужчина, телесного – женщина, и возвыситься над собой она может, только уподобляя себя ему в том лучшем, что создает нашу культуру, другими словами, подавляя в себе голос собственного тела. Но, разумеется (вспомним Алфавит Бен-Сиры, в котором Лилит тотчас же после своего создания вступает в перебранку с Адамом), это не может быть принято ею. И, если упомянутый нами св. Иероним утверждал что, женщина может возвыситься над собой и стать рядом с мужчиной лишь через девственность, сама она, следуя настояниям собственной природы, способна дышать, только отдаваясь ему. Согласно Фоме Аквинскому, божественный образ проявляется в мужчине так, как он не воспроизводится в женщине, именно мужчина – начало и конец женщины, как Бог начало и конец всякого творения, но все же не Аквинату принадлежит приоритет. Эта мысль задолго до него станет чем-то аксиоматичным прежде всего для самой женщины, ибо для нее в глазах мужчины светится не что иное, как ее собственное совершенство. При этом ею никогда не упускается главное: чтобы мужской взгляд смог лучше разглядеть ее достоинства, их необходимо подчеркнуть. Этой цели служит, в частности, косметика и костюм.

Женщина отказывается от бесформенных туник, которые до того скрывают ее тело. В XII веке появляются новые конструкции в европейской одежде, которые позволяют подчеркнуть изящество и красоту ее форм. В XIII – вытачки и рельефы, подчеркивающие самые привлекательные детали; за счет шнуровок платье плотно облегает фигуру; обнажаются шея, плечи, грудь. Для того чтобы сделать ее более обольстительней, под грудью подвязывают пояс. В речи Старухи из второй части «Романа о розе» говорится: «Если собой не хороша, пусть так себя украсит, чтоб несравненной стала. <…> Лишь должна остерегаться, чтобы никто не смог ни видеть, ни угадать уловки эти. <…>Если у ней белы и грудь и шея, пусть позаботится о том, чтоб ей всегда кроили большое декольте. Тогда любой заметит белизну и свежесть кожи и спереди и сзади. Это обаянья ей добавит. Коль у нее излишне полны плечи, то, чтобы понравиться на танцах и балах, пусть тонкого сукна наденет платье. Так ловко скроет недостаток этот. Если руки у ней обезображены прыщами, пусть болячки иголкой удалит или перчатки носит, скрывающие все изъяны»[390]. Церковь всячески борется с этим, ведь даже в постели женщине не подобает проявлять активность, чтобы «не мешать мужу в исполнении его долга». Ничто не помогает – женский костюм стремится подчеркнуть наиболее возбуждающие признаки пола; парадоксальным образом для этого заимствуются даже детали конструкции железных рыцарских лат (корсет).