Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Сборник

Иногда зимой меня водили гулять в садик, который прячется возле Первого медицинского. Там стояла хоккейная коробка, в которой можно было бегать с пластмассовой клюшкой и кричать «Гол!». Обычно по утрам там не наблюдалось других хоккеистов, кроме меня. Я мог бежать через всю площадку, вдогонку за легкой красной шайбой, представляя, что я хоккеист Якушев. После полного разгрома очередных канадцев я победно скатывался с деревянной горки, которая стояла неподалеку, и катался на скрипучей ржавой карусели. После этого меня, вполне счастливого, брали за руку и вели обедать. По дороге домой мы часто встречали красивого седого дядьку в черном кожаном пальто, которому все говорили «Здравствуйте!». Он тоже всем говорил «Здрасссте», но как-то устало. На мой вопрос, что это за дядька такой, родители каждый раз отвечали: «Райкин». Но я почему-то забывал это странное имя. А однажды вспомнил и на радостях тоже ему проорал: «Здрасайте, Ракин!», на что он улыбнулся, пожал мне руку и, обращаясь к дедушке, сказал: «Хоккеист растет». Мой дедушка откашлялся и возразил: «Музыкант!» – «Тоже неплохо», ответил Аркадий Исаакович, и мы пошли дальше. Что характерно, ни хоккеист, ни музыкант из меня не получились.

Спустя лет десять Райкин опять пожал мне руку. Я тогда занимался в драматической студии ДК имени Горького и мечтал стать великим актером. В ДК проходил большой райкинский концерт. Нас обрядили в белые пионерские рубашки и сунули каждому по букету цветов, чтобы мы поднесли их Аркадию Исааковичу. Нас запускали по трое после каждого номера, мы добегали до сцены, вскакивали на нее и вручали артисту цветы. Когда пришла моя очередь бежать, то от волнения я споткнулся и чуть не упал. Райкин принял у меня цветы, взял за руку и, наклонившись, сказал: «Спасибо, мои родные, спасибо, мои хорошие». Как от моей бабушки, от него приятно пахло корвалолом и какими-то другими лекарствами.

Подарив цветы, мы вернулись в фойе, где толстая тетка из массового сектора поманила нас за собой. Какими-то коридорами мы попали за кулисы. «Подождите тут», – прошипела она и куда-то скрылась. Я стоял за правой кулисой и смотрел сзади на знакомую по телеящику сутулую спину артиста, привычными узнаваемыми жестами отмерявшего части монолога. Зал хохотал. Монолог окончился, и под гром оваций Райкин направился к нам. Как только он скрылся от зала, в ту же секунду плечи Райкина поникли, голова сильно затряслась. Он передал цветы появившейся откуда-то толстухе из массового сектора, с трудом дошаркал до маленького столика, уставленного лекарствами, махнул из пары пластиковых стаканчиков какие-то микстуры, выдохнул, собрался и молодой пружинистой походкой вновь под аплодисменты почти выбежал к публике. «Боже мой! – подумал я. – Какой он старенький!» Но преображение было действительно фантастическое. Тут к нам подошла тетка с букетами, которые ей передал Райкин. Она деловито выбрала из груды три самых красивых и протянула нам. «Вперед, в зал! После этого монолога подарите», – сказала она, и мы побежали в фойе. И опять подарили Аркадию Исааковичу его цветы, потом еще раз и еще. До сих пор не могу понять, зачем это нужно было делать.

Каждую зиму к нам приезжал дядя Аркаша из Петрозаводска. Он привозил кучу детских книжек карельского издательства, большой полиэтиленовый мешок сушеных грибов и два литра коньячного спирта, залитые в зеленую резиновую грелку. Дядя Аркаша считался дальним родственником.

Я с трудом улавливал смысл выражения «дальний родственник». Было непонятно, почему тогда тетю Наташу из Варшавы называют близким родственником, в то время как Варшава от Ленинграда дальше Петрозаводска. Я измерил по карте при помощи бабушкиного швейного сантиметра расстояния и заподозрил родителей либо в заблуждении, либо в намеренном обмане. Когда я в очередной раз пристал к папе с этим вопросом, он отвлекся от книжки, нахмурил брови, на секунду задумался, после чего резюмировал: «Может быть, карта неправильная?» Этим он поселил во мне сомнения уже иного рода. Если карты неправильные, рассуждал я ночью, то, наверное, и календарь тоже может быть неправильным. Тогда становилось совершенно ясно, почему каникулы всегда так долго ждешь, а они так быстро проходят. Мне было не заснуть – оказалось, что мир вокруг меня несправедлив не случайно, а преднамеренно. Утром я поделился своими переживаниями с мамой. Мама внимательно меня выслушала, потемнела лицом, налила мне стакан киселя и строгим голосом поговорила с папой по телефону. Придя после работы, папа похвалил меня за логику и растолковал наконец смысл выражения «дальний родственник» на примере того же дяди Аркаши. Дядя Аркаша оказался братом мужа маминой троюродной сестры.

Дальний родственник носил настоящую карельскую фамилию Химанен, имел огромный рост и вьющиеся белокурые волосы, через которые просвечивала розовая лысина. Приезжал дядя Аркаша всегда поздно вечером, когда я уже спал. Родители понарошку отмечали приезд бутылкой грузинского вина и стелили гостю в прихожей на раздвижном кресле, но я все равно всякий раз просыпался от его былинного храпа.

Целую неделю дядя Аркаша рыскал по городу в поисках всякого хозяйственного дефицита, например диска для «цукуляной пилы», оставляя меня у входов многочисленных магазинов «покурить». Я послушно курил, пытаясь плевком попасть в голубей, или считал проезжавшие мимо красные «Жигули». Если к появлению дяди Аркаши «Жигулей» оказывалось поровну в одну и в другую сторону, я радостно сообщал ему об этом. Дядя Аркаша смотрел на меня задумчиво и спрашивал, не хочу ли я в туалет. Я, не понимая его парадоксального мышления, привычно отказывался, и мы отправлялись дальше. Если в магазине нужной вещи не было, дядя Аркаша вступал в беседу с остальными покупателями и выяснял новые адреса. Ленинград он знал не очень хорошо, но это не мешало ему смело забираться в отдаленные уголки Купчино или Озерков.

Однажды мы заблудились. Вернее сказать, заблудился дядя Аркаша, который принял Фонтанку за Мойку, а Обводный канал за Фонтанку, по набережной которой он намеревался дойти до Невского проспекта. Осознав ошибку, дядя Аркаша решил дойти до Невского по Обводному. Мы шли и шли, Невский нам не попадался, а пейзаж становился все унылее и унылее. Меня в эти места никогда не возили, потому в проводники я не годился. Спрашивать дорогу у прохожих дядя Аркаша категорически не желал. Для поднятия боевого духа он купил мне в гастрономе картонную коробку с кукурузными палочками, а себе – подогретую кружку пива в ларьке. Пока дядя Аркаша пил пиво, я считал «рафики». В каждую сторону проехало по четыре. Я сообщил об этом своему попутчику, на что дядя Аркаша заботливо предложил мне зайти за ларек.

Наконец я устал и вызвался сам узнать дорогу, если уж дядя Аркаша стесняется. Дядя Аркаша согласился, но предупредил меня, что сейчас перейдет проезжую часть, встанет у парапета и сделает вид, что он не со мной, иначе получится некрасиво. Я согласился. Разузнав путь к ближайшему метро, я тоже перешел дорогу и встал подле своего спутника, во что-то пристально всматривавшегося и шевелящего губами во внутреннем диалоге. Наконец проводив взглядом дохлую крысу, плывущую кверху лапками к Неве, дядя Аркаша глубокомысленно изрек: «Худовата. Похоже, из летнего помета».

Когда я был совсем маленьким, праздник «Восьмого марта» был мне симпатичен. Папа ездил затемно к метро и привозил маме веточку мимозы, которую покупал у специальной возлеметрошной цыганки. Мама вставала в десять часов, удивлялась цветам, радовалась моему рисунку из серии «мАя мамАчка», целовала папу, обнимала меня и готовила праздничную вермишель с сыром, которую мы с папой очень любили. Потом все долго и радостно собирались в гости. Мы с мамой ехали к бабушке, а папа «поздравлять тещу». Но бабушка так нас хорошо кормила, что до тещи папа уже не доезжал. Мне всегда было эту незнакомую тещу жалко, потому как она оставалась и без папиных поздравлений, и без цветов, которые папа менял у бабушки на бутерброды с черной икрой и пироги с маком.

Черную икру в детстве я называл «семочка». Этой семочкой бабушка кормила меня особо основательно, проиговаривая: «Весной авитаминоз, тебе нужно для здоровья». Потом для здоровья я уплетал огромную тарелку салата, тарелку супа на свином бульоне и второе. К пирогам я подходил уже совсем здоровым. Пока родственники поднимали тосты «за наших милых женщин», я как заведенный скатывался с головы белого медведя, который лежал у бабушки на полу в виде шкуры. Медведь смотрел на мир поддельными желтыми стеклянными глазами и скалил настоящие желтые клыки без кариеса. Время от времени меня подзывали к столу, где давали очередной бутерброд с красной рыбой.

Вообще, мне не нравились бутерброды с рыбой. Я любил бутерброды с сыром и колбасой одновременно. Но из уважения к бабушке я давился рыбой и делал вид, что меня все устраивает. Ибо, если бы я посмел капризничать, меня бы к медведю обратно не пустили, а начали бы воспитывать. А если бы меня начали воспитывать, это бы уже был не праздник «Восьмого марта», а обычный день, причем далеко не лучший…