Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Сборник

Но чаще всего зимой мы гуляли возле памятника «Стерегущему». От самого памятника накатывалась ледяная горка, с которой было замечательно съезжать на разноцветных дощечках. Эти дощечки добывались из гофрированной пластмассы, которой накрывались качели в парке. Конечно, мы ничего не ломали. Ломали неизвестные «большие мальчишки» до нас, а потом эти дощечки валялись вокруг памятника. Помню, как стыли щеки на морозе и как сверкал воздух. Так он только в детстве сверкает, потом с воздухом что-то происходит, и он тускнеет. Кстати, мне очень нравилось рассматривать бронзовый барельеф с тонущим кораблем, который крепился на памятнике со стороны парка. Я все порывался спасти кораблик, тянул его руками в варежках. Однако кораблик не спасался. Папа объяснял мне, что это произошло очень давно, что это не настоящее сражение, а как фотография, что изменить что-то невозможно. Возможно, тогда ко мне и пришло чувство времени – времени, которое было до моего рождения.

Напротив садика «Ленфильма» находился продуктовый магазин, который прозвали «Голливуд». О том, что такое это слово, я, конечно, в то время не знал. В киностудию вход был не так, как сейчас (меж колонн под портик), а сбоку под козырек. Это было похоже на проходную какого-то института, только очень странного, потому что из нее выходили то былинные витязи, то эсэсовцы в форме с дубовыми листьями, то вообще какие-то явные интуристы из шпионско-гангстерских фильмов. Вся эта гвардия переходила проспект и устремлялась в гастроном. Видеть всамделишного богатыря, покупающего триста грамм «Любительской» колбасы, завернутой в белую плотную бумагу, было верхом блаженства. Полагаю, что это зрелище расширяло мое младенческое сознание и, опять же, добавляло уже нечто эзотерическое к пониманию времени.

Однажды мы с родителями видели Высоцкого, который ловил возле светофора такси. Меня как раз выводили из парадной на прогулку. У нас в доме постоянно крутились бобины с его хриплыми мужественными песнями. Но Высоцкий оказался совсем не таким, каким я его себе представлял – седым, мускулистым, бородатым, с изрезанными морщинами лицом и смеющимися глазами. Он оказался намного ниже папы, худым и с дурацкой прической. Если бы не мама, которая сказала папе: «Смотри, Высоцкий!», я бы этого дядечку и не заметил, поскольку на нем не было интересных для меня доспехов, военной формы или еще чего-нибудь примечательного. Такси упорно не останавливались. Родители несколько минут смотрели за безуспешными попытками, пока я не начал канючить и меня не взяли за руки и не повели куда-то в сторону Горьковской. А бородатый, седой дядька, портрет которого висел у нас над пианино, оказался впоследствии Хемингуэем. В первом классе я прочел «Старик и море», и мне не понравилось. В седьмом классе я прочел «Рог быка», и мне опять не понравилось, в девятом, когда болел скарлатиной, прочел «По ком звонит колокол» и решил больше Хемингуэя не читать. А недавно открыл, и стало как-то не оторваться. Возможно, нужно просто повзрослеть?

Летом в будни мы ходили с бабушкой на пляж Петропавловской крепости загорать. Бабушка сидела на песке в большой соломенной шляпе, в черных очках и читала толстенный серый том Соловьева. Лазать в воду мне категорически запрещалось. Песок на пляже, надо сказать, раньше был совсем другой – намытый, крупнозернистый, почти гаревый. Я, как всякая мелюзга, копался в нем, строил всяческие замки и рыл туннели. Железный совок вгрызался в мелкие кристаллики с характерным звуком. Играть одному было хоть интересно, но быстро надоедало, и я постоянно теребил бабушку, приглашая ее к участию. Вообще, с моей бабушкой было не забаловать. Она работала администратором в ресторане «Восток» и привыкла, что все ей безоговорочно подчинялись. Играть со мной она не собиралась, потому на какой-то раз обычно предлагала заменить игру на «пойди погуляй». Я самостоятельно бродил по пляжу, с интересом наблюдая за речными трамвайчиками. Впрочем, краем глаза бабушка за мной все же следила. Однажды кто-то утонул в Неве, и вызвали водолаза. Впервые видел я такое чудище с огромной головой и жуткими страшными перчатками. Чудище то опускалось в невскую воду, то появлялось на поверхности. Мне хоть и было страшно, но очень хотелось посмотреть поближе, потому я поперся в Неву. Бабушкин подзатыльник настиг меня, как блин, пущенный скакать по воде. Помню, как я ревел и тащился за бабушкой через всю Петропавловку. Мне казалось, что все на меня смотрят и дразнят, и от того становилось еще обиднее.

После выхода на пенсию бабушка снималась на «Ленфильме» в массовке. За пятнадцать лет она снялась почти в двух сотнях картин от «Красных колоколов» до «Блондинки за углом». В «Красных колоколах» и я снимался, да там почти все мальчишки нашего класса отметились: бегали на заднем плане и изображали мальчишек-газетчиков в каких-то эпизодах. Целый день бегали. Камера то с одного ракурса, то с другого, огромное количество дублей. В перерывах нас выпускали из павильона, а мы носились по коридорам студии и играли в пятнашки лаптем, который стырили где-то из реквизита. Когда я, притаившись за углом, поджидал своего приятеля, чтобы метнуть в него лаптем, кто-то больно взял меня за ухо.

– Ты тут что делаешь? – спросил характерный хрипловатый голос у меня над ухом.

– В «Красных колоколах» снимаюсь.

– Вот и иди в свои «Колокола». А здесь люди работают.

Мое ухо отпустили, я посмотрел наверх и увидел Дуремара из любимого фильма про Буратино, только во фраке и цилиндре. Он погрозил мне пальцем, забрал у меня из рук лапоть и ушел по коридору. Я почесал ухо, дал щелбана подбежавшему однокласснику Илюхе, и мы отправились в буфет есть бутерброды с твердокопченой колбасой за двадцать копеек. Сниматься мне не понравилось, к тому же я набегался, вспотел, простыл, и у меня начало першить в горле. А может быть, начало оно у меня першить после того, как, получив в кассе гонорар, шесть рублей одиннадцать копеек, мы накупили с одноклассником Илюхой в гастрономе напротив мороженого, лимонада «Саяны» и отправились на Петропавловку. На той скамейке мы съели по три брикета и выпили по две бутылки лимонада. Оставалось еще восемь или десять брикетов. Но есть их мы уже не могли и ходили по пляжу, раздаривая тем, кого встречали. Кажется, был октябрь…

В нашей квартире на стене висел огромный черный эбонитовый телефон. Висел он в коридоре, на перекрестке всех основных квартирных магистралей. Телефон казался пузатым блестящим жуком, ползущим по обоям к потолку, где его ожидает паутина из электрических проводов. Родители мои по телефону разговаривали редко. У их друзей телефонов не было. Бабушка болтала со своими сестрами, обсуждая какие-то семейные сплетни. А вот соседи с его помощью ежедневно декларировали свой социальный статус.

Колька-моряк звонил куда-то каждое утро и сурово сообщал, что если его будет спрашивать директор пароходства, то он задерживается и машину сегодня можно не присылать.

Тетя Нина по вечерам разговаривала с женихами, от которых, по усталым признаниям моей маме, у нее «нет отбоя, нет продыха». Она набирала почему-то шестизначные номера и радостно щебетала в трубку: «Игореша, мне говорили, что ты сегодня звонил, а я, видать, в соседний отдел выходила», или: «Сашуля, это ты мне сегодня трезвонил все утро? А я спала, не слышала. Как жаль, что соседей никого дома не было», или: «Геночка-кисуля, ну извини, никак не могу с тобой встретиться, совсем меня на работе замордовали».

Но серьезнее всех «выступала» Людмила Романовна, которая часами громко обсуждала нового помрежа картины («Такая дура, такая дура. Не удивлюсь, что ее выгонят через неделю»), нарочито внятно артикулируя фамилии известных актеров. Фамилии эти она повторяла по нескольку раз, чтобы все идущие на кухню и с кухни, в уборную и из уборной прониклись ее значимостью и понимали, что та на «Ленфильме» далеко не последний человек. «И если еще раз такое повторится, я эту Фрейндлих сниму с картины. Она у меня в три счета вылетит!» – грозно выговаривалось невидимой собеседнице.

Однажды, когда, всплеснув руками, Людмила Романовна бросилась на кухню спасать убегающий кофе, я из хулиганских побуждений поднял висящую на проводе трубку и сказал: «Але! Тетя Люда сейчас придет, у нее кофе убежало». Но там уже слышались короткие гудки. Тут соседка возникла в коридоре, подняла трубку к уху и как ни в чем не бывало продолжила: «Так вот, Леночка, про Боярского… Он постоянно приходит на съемки пьяным. Я уже два раза ему замечание делала. Чувствую, что как бы мне это было и неприятно, но лишить его почасовых в этом месяце. Ты так считаешь? Считаешь, что нечего жалеть? Абсолютно, моя дорогая, с тобой согласна!»

Бабушка Таня с подозрением относилась к мясу, что продавали в гастрономах. К курам относилась нормально, особенно после внимательного изучения их экстерьера и допроса с пристрастием продавщиц, а к мясу как-то настороженно. Вообще, в продуктах бабушка понимала как никто другой, поскольку долгое время работала администратором ресторана «Восток». За мясом бабушка, как правило, ходила на Сытный (она говорила «Ситный») рынок, совмещая этот поход с выгулом ребенка.