Дочь фараона - Георг Эберс

Египтянка в обмороке была принесена в покои матери царя. Когда она снова открыла глаза, то ее мраморно-бледная голова покоилась на груди слепой; на своем лбу она чувствовала теплые губы Атоссы, а Камбис, явившийся на призыв своей матери, стоял у ее постели.

В смущении и страхе смотрела Нитетис на тех, кого более всего любила. Наконец она узнала всех их поодиночке, провела ладонью по своему бледному лбу, как будто желая сбросить с него покрывало, улыбнулась дружески каждому отдельному лицу и затем снова закрыла глаза. Она вообразила, что добрая Исида послала ей приятные грезы, и старалась удержать их всеми силами своей души.

Тогда Атосса со страстной нежностью произнесла ее имя. Нитетис снова открыла глаза и снова встретила те же полные любви взгляды, о которых она думала, что видела их во сне. Да, это были они: Атосса, Кассандана, ее вторая мать, и не разгневанный царь, а человек, которого она любила. Он тоже теперь раскрыл губы и вскричал, причем его суровый повелительный взгляд смягчился до выражения мольбы о милости:

– Нитетис, проснись! Ты не должна, не можешь быть виновной!

Она тихо пошевельнула головой с радостным выражением отрицания, и по ее прекрасным чертам, подобно дыханию молодой весны на розовых кустах, пробежала очаровательная улыбка.

– Она невиновна, клянусь Митрой; она не может быть виновна! – повторял Камбис и, не обращая внимания на присутствовавших, бросился перед Нитетис на колени.

К больной подошел персидский врач и натер ей виски священным благовонным маслом, между тем как глазной врач Небенхари, бормоча заклинания и качая головой, пощупал ее пульс и подал ей лекарство из своей походной аптеки. Теперь к ней возвратилось полное сознание и она, приподнявшись с усилием и ответив на выражения любви со стороны Атоссы и Кассанданы, сказала, повернувшись к царю:

– Как мог ты, царь, думать обо мне таким образом?

В этих словах не было никакого упрека, они звучали только огорчением, и Камбис отвечал на них тихой просьбой:

– Извини меня.

Кассандана ласковым взглядом своих слепых глаз поблагодарила сына за признание им своей вины и сказала:

– И я тоже, дочь моя, имею нужду в твоем прощении.

– А я никогда не сомневалась в тебе! – вскричала Атосса с гордостью, целуя свою подругу в губы.

– Твое письмо к Бартии поколебало мою веру в твою невинность, – прибавила мать Камбиса.

– И, однако же, все было так просто и естественно, – отвечала Нитетис. – Вот, матушка, возьми это письмо, полученное мной из Египта. Пусть переведет его тебе Крез. Оно объяснит тебе все. Может быть, я была неосторожна. Пусть сообщит тебе твоя мать все необходимое, – прибавила она, обращаясь к царю. – Прошу тебя, не смейся над моей бедной, больной сестрой. Когда египтянка любит, она не может забыть своей любви. Мне так страшно! Дело идет к концу. Последние часы были так ужасны! Грозный смертный приговор, который прочел мне этот ужасный человек, Богес, заставил меня прибегнуть к яду. Ах, мое сердце!

С этими словами она упала на грудь старухи. Небенхари бросился к больной, влил ей в рот снова несколько капель лекарства и воскликнул:

– Я так и думал! Она приняла яд и наверное умрет, если даже ее смерть и будет отсрочена на несколько дней этим противоядием.

Камбис стоял возле него, бледный и оцепенелый, следя за всеми его движениями, между тем как Атосса обливала слезами лоб своей подруги.

– Пусть принесут молока и мой большой ящик с лекарствами, – приказал глазной врач. – Призовите также служанок, чтобы перенести ее отсюда, так как прежде всего ей нужно спокойствие.

Атосса поспешила в соседнюю комнату, а Камбис спросил персидского врача, не глядя на него:

– Есть ли какое-нибудь спасение?

– Яд, принятый ею, имеет своим последствием неизбежную смерть.

Когда царь услышал эти слова, он оттолкнул врача от больной и вскричал:

– Она должна жить! Я приказываю это! Сюда, евнух! Созвать всех врачей в Вавилоне, всех жрецов и мобедов [82]. Она будет жить, слышите, она должна жить. Я приказываю это – я, царь!

В это мгновение Нитетис открыла глаза, как будто повинуясь приказанию своего повелителя. Ее лицо было обращено к окну. Перед ним на кипарисовом дереве сидела райская птичка с золотой цепочкой на ноге. Взгляды страждущей прежде всего упали на ее возлюбленного, который, склонившись над ней, прижимал губы к ее правой руке. Улыбаясь, она прошептала:

– Какое счастье!

Затем она увидела птицу, указала на нее левой рукой и вскричала:

– Посмотрите, посмотрите! Птица бога Ра, феникс!

После этих слов она опять закрыла глаза, и вскоре ею овладела горячка.

VI

Прекасп, посол царя, один из знатнейших придворных, привез Гаумату, возлюбленного Манданы, сходство которого с Бартией действительно можно было назвать поразительным, больного и раненого, в Вавилон. Здесь, в тюрьме, он ожидал судебного приговора, между тем как его соблазнитель, Богес, несмотря на все усилия полицейских властей, нигде не отыскивался. Толкотня народа на улицах облегчила ему бегство, которое он совершил по знакомой нам потайной лестнице висячего сада. Богатства, найденные в его жилище, были громадны. Целые сундуки, наполненные золотом и драгоценностями, которые он мог легко накопить при своей должности, были возвращены в царское казнохранилище, откуда они произошли. Но Камбис охотно отдал бы вдесятеро большую, чем эти богатства, сумму, чтобы только иметь изменника в своих руках.

Через два дня после оправдания обвиненных он, к отчаянью Федимы, велел отправить в Сузу всех обитательниц женского дома, за исключением своей матери, Атоссы и боровшейся со смертью Нитетис. Многие знатные евнухи были отставлены от своих должностей. Эта каста должна была поплатиться за своего члена, избегнувшего заслуженной кары.

Оропаст, который вступил уже в должность царского наместника и ясно доказал свою непричастность к проступку своего брата, предоставил вакантные места исключительно магам. О демонстрации, произведенной жителями Вавилона в пользу Бартии, царь узнал только тогда, когда толпы народа давно уже разошлись. Несмотря на свою заботу по поводу болезни Нитетис, занимавшую его мысли почти исключительно, он велел представить себе подробный доклад об этих противозаконных поступках и строго наказать вожаков бунта. Из случившегося царь заключил, что брат ищет у народа популярности, и он, может быть, уже выказал бы Бартии на деле свое неудовольствие, если бы более благородное чувство не внушало ему, что не он должен простить Бартии, а Бартия – ему. Несмотря на то, царь не мог подавить в себе как мысли, что брат его, хотя бы и не по своей воле, все-таки был виновником печальных событий последних дней, так и желания насколько возможно устранить его со своего пути. Поэтому он тотчас же изъявил полное согласие на выраженное юношей желание немедленно отправиться в Наукратис.

После нежного прощания с сестрой и матерью Бартия, через два дня после своего оправдания, отправился в путь. Его сопровождали Гигес, Зопир и многочисленная свита, которая везла Сапфо драгоценные подарки от Камбиса. Дарий не поехал с ним, так как его удерживала любовь к Атоссе, и притом приближался день, в который он, по приказанию отца, должен был жениться на Артистоне, дочери Гобриаса.

Бартия грустно простился со своим другом, который ему в особенности был дорог по чувствам его к Атоссе. Кассандана уже знала о тайне влюбленных и обещала замолвить о Дарий слово перед царем.

Сын Гистаспа имел не меньше кого-либо другого право мечтать о дочери Кира. Ведь он находился в близком свойстве с царствующим домом; он принадлежал, как и Камбис, к Пасаргадам; его род составлял младшую линию царствующей династии, а потому не уступал ей в знатности. Его отец считал себя главой всего благородного сословия в государстве и в этом качестве управлял провинцией Персии, родиной, которой громадная империя и ее властитель были обязаны своим происхождением. По смерти членов фамилии Кира потомки Гистаспа имели бы законное право наследовать персидский трон. Поэтому Дарий, совершенно независимо от своих личных качеств, был вполне подходящим женихом для Атоссы. Однако же теперь нельзя было решиться просить согласия царя на этот брак. При мрачном настроении, в котором он находился со времени последних событий, он легко мог дать отрицательный ответ, и подобное решение, при каких бы то ни было обстоятельствах, следовало бы считать неотменимым. Таким образом, Бартия отправился на чужбину, не будучи успокоен насчет будущности столь дорогой ему четы.

Крез и тут обещал выступить в роли посредника и свел Бартию, незадолго до его отъезда, с Фанесом.

Юноша с великим дружелюбием отнесся к афинянину, о котором он слышал так много хорошего от своей возлюбленной, и скоро приобрел расположение этого многоопытного человека, давшего ему немало полезных указаний и рекомендательное письмо к милетцу Феопомпу в Наукратисе, и в заключение выразил желание поговорить с ним наедине.