Колокол - Айрис Мердок

Прошла первая боль, и Майкл обнаружил, что он еще существует и мыслит. Боясь поначалу страдать слишком сильно, он после боялся страдать слишком мало или как-то не так. Как магнитом тянется человеческое сердце к утешению, и даже сама печаль под конец становится утешением. Майкл говорил себе, что не хочет жить дальше, не хочет пресытиться смертью Ника. Он тоже хочет умереть. Но смерть нелегка, и жизнь, подделываясь под нее, может победить. Он прикидывал: как бы думать о том, что произошло, так, чтобы не оставалось ему под конец ни спасения, ни облегчения. Ни на минуту не хотел он забывать того, что случилось. Этому хотел отдать свой ум. Он вспоминал о душах у Данте, которые нарочно остаются в очистительном огне. Вот оно покаяние — думать о грехе, не превращая сами думы в утешение.

После смерти Ника он долгое время был совершенно не способен молиться. Действительно, у него было такое чувство, будто вера его одним-единственным ударом разбита или будто он и не верил никогда. Он так самозабвенно и отчаянно отдался мыслям о Нике, что мысль о Боге казалась ему насильственной и нелепой. Постепенно он немного отошел, но возрождать веру смысла не было. Он думал о религии как о чем-то далеком, во что он никогда особо не вникал. Смутно припоминал, что были некогда у него чувства, переживания, надежды, только истинная вера в Бога ничего общего с этим не имеет. Он это понял наконец и бесстрастно ощущал это различие. Образец, к которому он стремился в своей жизни, существовал лишь в его романтическом воображении. На человеческом уровне образца нет вообще. «Как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» [Книга Пророка Исайи, 55:9.]. И когда он с горечью проникся беспощадностью этих слов, он сказал себе: Бог есть, но я в него не верю.

В конце концов на него снизошел некий покой. Так затравленный зверь, затаиваясь надолго в укрытии, впадает потом в некую спячку. Тихие дни проходили как сон. Закончив с делами, он усаживался с Дорой в трапезной, они без счета пили, чашку за чашкой, чай — на стол падали, источая сладкий томительный аромат сухих духов, лепестки вянущих роз — и говорили о планах Доры. Он наблюдал за Дорой, повернувшейся к жизни и счастью, словно сильное растение к солнцу, впитывающей все, что встречается ей на пути. И все время думал о Нике, пока не стал в мыслях как бы обращаться к нему с непрерывной, умоляющей, бессловесной речью, похожей на молитву.

Очень медленно возвращалось к нему чувство собственной индивидуальности. Уничтожающее чувство полной вины влекло за собой более вдумчивые и придирчивые воспоминания. Действительно, от него теперь мало что осталось. И уже не надо бояться, что он поднимется, зацветет на этом несчастье. Его подкосили под корень. Рефлексия, что находит оправдания и сочиняет надежды, теперь уже не могла прийти на помощь. Он вяло размышлял о себе самом: что он такое, со своей общей обидой на природу и исключительно неверным выбором? Когда-нибудь это, без сомнения, вновь станет иметь огромное значение, и он еще раз попытается найти истину. Когда-нибудь он снова испытает, откликнувшись сердцем, ту безграничную потребность, которую одно человеческое существо испытывает в другом. Отвлеченно сознавая это, он спрашивал себя: удастся тогда ему это лучше или нет? Только, похоже, это совершенно ни к чему. Прошлого ничем не поправишь.

Никакой острой внутренней необходимости в молитве он не ощущал. Думал о себе со спокойствием конченого человека. Но что еще оставалось ему от прежней жизни, так это месса. По прошествии первых недель он вернулся к ней и по зову колокола ранним утром ходил через дамбу сквозь белый туман, осторожно ступая по кирпичам, которые, казалось, горели у него под ногами в свете неразличимого солнца. Месса оставалась — не утешала, не поднимала духа, но была хоть чем-то реально существующим. Она более не была для него гарантией того, что все обернется к лучшему. Она просто существовала как некая чистая реальность, отдельно от его собственных мыслей. Он присутствовал на ней почти как зритель и с удивлением вспоминал: ведь было время, когда он думал, что настанет день и он сам отслужит мессу, и в день этот, казалось ему тогда, он умрет от счастья. День этот никогда не наступит, и чувства те ветхие, мертвые. Но кто бы ее ни служил, месса существовала, и Майкл существовал рядом с ней. Он теперь ничего не предпринимал, не тянулся ни к чьей руке. Пусть его найдут и извлекут — иначе ему не помочь. А может, ему вообще не помочь. Он думал о тех, перед кем провинился, и без конца, а может, и без смысла окружал их своим вниманием. И на грани, так сказать, полного неверия в нем вновь рождался самовлюбленный и беспомощный вопль из «Dies Grae»:

Quarens me, sedisti lassus;

Redemisti, Crucem passus;

Tantus labor поп sit cassus.

[«Тот день, день гнева» — начало средневекового церковного гимна, которым открывается вторая часть заупокойной мессы.

Взыскуя меня, ты сидел изнуренный.

Искупил, претерпев крест.

Пусть же этот труд не будет тщетным (лат.).]

Они вышли из такси, Майкл оплатил водителю дорогу туда и обратно, попросив его подождать и отвезти Дору обратно в Корт. Они прошли на станцию.

Накануне утром пришло то самое письмо, которого ждал Майкл. Миссис Марк сообщала ему, что Кэтрин намного лучше. В общем-то она кажется более или менее нормальной, хотя на этой стадии судить пока трудно. Конечно, он должен быть готов к тому, что она сильно изменилась. О брате она еще не спрашивала, и сочли, что лучше будет Майклу первым сообщить ей о смерти Ника. Посему присутствие его в Лондоне срочно необходимо.

Майклу сразу захотелось уехать. Дел у него в Корте больше не было. Ничто его не удерживало. День он провел за сборами и телефонными разговорами и приготовился к отъезду ранним поездом на следующее утро. Дора должна была уехать попозже, поездом, на котором она могла с одной лишь пересадкой добраться до Бата. Она позвонила Салли, чтобы та ждала ее поздно вечером.

Дора, с тревогой наблюдавшая за приходом каждого письма от миссис Марк, поняла по возбужденному состоянию Майкла — еще до того, как он что-либо сказал, — что письмо это то самое. Она печально, но с чувством неизбежности ожидала, когда кончится ее житье с Майклом. Она любила его с тихой, безропотной безнадежностью. После стольких страданий и жестокостей сама недосягаемость его утешала. И она не могла заставить себя испытывать ревность к такому странному и несчастному существу, как Кэтрин.

Она не сожалела, что решила не возвращаться к Полу. И оттого, что Майкл ее в этом поддержал, испытывала огромное облегчение — у нее будто камень с души упал. Полу она писала длинные объяснительные письма. Пол отвечал сердитыми разглагольствованиями, ультиматумами в телеграммах и телефонными звонками, которые оканчивались всегда тем, что кто-то из них швырял трубку. По каким-то причинам, может быть, связанным с Майклом, он избавил ее от приезда собственной персоной. Он изложил ей — гораздо откровеннее, чем когда-либо прежде, — свою философию. Толковать ее двояко не приходилось. Дора относится к тому типу женщин, которым суждено то дразнить, то покоряться. Подразнила она его предостаточно, пора и покориться. Именно этого она и хочет, и она должна понять, что в этом ее истинное счастье. Независимость — это химера. Все, что произойдет, — она лишь заведет новую любовную интрижку. И стоит ли — раз она знает, что он без конца будет ждать ее, — обрекать его, а в общем-то и их обоих на эти непрестанные и бессмысленные страдания? Он прекрасно понимает, что, когда она забьет себе голову какой-нибудь очередной фантазией, она холодна и безжалостна, но все-таки он взывает к ее здравому смыслу и к тем остаткам воспоминаний о том, как сильно она его любила. И кстати — может он теперь получить обратно те два письма, которые он ей давал?

Дору трогали, но не пронимали эти сообщения. Она обдумывала их и отвечала неуклюжими опровержениями. Она также пространно ответила на письмо Ноэля. Ноэль извинялся за то, что побеспокоил ее своим появлением в Имбере. Теперь он понимает, что это было глупо. Жаль — если и ей жаль, — что газеты выставили Имбер на посмешище. Но ничего — правда свое возьмет. Его-то статья была подобающе сдержанной. Жаль ему — с той же оговоркой, — что Имбер закрывается. Однако это и хорошая весть — ведь, значит, Дора вскоре вернется в Лондон, и когда, ох, когда же они встретятся? За ней должок — ланч. Это он и имел в виду, когда говорил, что скучает по ней. Скучает он по ней и сейчас.

Дора ответила, что в Лондон не приедет. Когда-нибудь после она заглянет к Ноэлю. Теперь же она хочет побыть одна. Ей не хватает легкости его компании, но лихорадочного желания укрыться в его мирке она больше не испытывает. Она пыталась отвратить свои мысли и от Пола, и от Ноэля, и от Майкла. Это было нелегко. Она упаковала вещи, собрала все акварели, которые написала за последние несколько недель. Легла в постель, совершенно обессилев. Представила себе — как представляла каждую ночь — Пола, сидящего в одиночестве в своей роскошной квартире на Найтсбридже у белого телефона и ожидающего ее возвращения. Но последним ее воспоминанием было то, что утром Майкл уедет и, когда они встретятся вновь, он, по-видимому, будет женат на Кэтрин. Она уснула в слезах, но то были тихие, утешающие слезы.