Испытание Ричарда Феверела - Джордж Мередит

— Я не встретил ни малейшего затруднения, — сказал герой, торжествуя.

— Так и следовало ожидать! — восклицает миссис Берри. — Коли намерения ваши серьезны, то это так же легко, как купить булочку с изюмом.

Равным образом посланец героя отправился испросить согласие церкви совершить необходимую церемонию в определенном месте, в определенный день и выслушать там обет вечной верности и скрепить брачный союз всеми имеющимися в ее распоряжении средствами; на что церковь, после того как закон ей уже подмигнул, подобострастно согласилась, и это обошлось еще дешевле, чем булочка с изюмом.

Меж тем, пока под руководством миссис Берри велись приготовления к приближающемуся торжеству, Рейнем и Белторп спали, — причем первый спал даже крепким сном; и один день для его обитателей ничем не отличался от всех остальных. Каждое утро отец получал от Ричарда письмо, содержавшее наблюдения над лондонской жизнью; то были замечания (по большей части цинические) о произносимых в парламенте речах и о принимаемых там актах; приводились в них и всякого рода доводы в оправдание того, что он еще не успел побывать у Грандисонов. Разумеется, письма эти были довольно однообразны и скучны. Но баронет этим не тяготился. Их холодный, исполненный чувства долга тон убеждал его, что в душе сына нет места ни смятению, ни тревоге.

— Это письмо человека с хорошим здоровьем! — сказал он леди Блендиш, глубоко убежденный в своей правоте. Он сидел и довольно улыбался, нимало не думая о том, что испытание, ждущее его сына, неотвратимо и что оно станет испытанием для него самого. Гиппиас писал брату, что племянник не исполняет своих обещаний и вообще постыднейшим образом пренебрегает им и что от этого с его собственной нервной системой дело обстоит теперь в десять раз хуже, чем было в Рейнеме. Сетования его были исполнены горечи, однако тяготы его нарушенного пищеварения особенного сочувствия не вызывали.

Меж тем Том Блейз так и не появился, и о нем не было никаких известий. Курившему свою трубку фермеру Блейзу вечер за вечером становилось все тревожнее. Лондон — город большой, думалось ему, и Том может в нем затеряться; парень-то он недогадливый. Если в Белторпе он был волком, то в Лондоне он скорее всего окажется овцой. Такое с деревенскими парнями нередко бывало. Но что же сталось с Люси? Мысли об этом едва не заставили фермера Блейза тут же отправиться в Лондон самому, и он бы, вероятно, так и сделал, если бы трубка на этот раз не подсказала ему правильное решение. Молодой человек один может влипнуть в какую-нибудь историю, но когда речь идет о двоих — о молодом человеке и о молодой женщине, то, разумеется, он о них что-нибудь бы да услыхал, если только они не действуют сообща. Ну, ясно, юнец Том не сплоховал, повел себя как мужчина, негодяй этакий! Он просто-напросто взял и женился на ней там, благо случай к этому представился. То была всего лишь догадка. Однако больше нельзя было ничем объяснить это его совершенно необычное молчание, и поэтому фермер остановился на мысли, что все уже свершилось. Он рассуждал так, как рассуждают люди нашего времени, которые думают, что герой, способный опрокинуть все их привычные представления, исчез. Итак, послав своему лондонскому приятелю письмо с просьбой последить за сыном, он пока что продолжал раскуривать свою трубку, и настроение его, пожалуй, даже несколько поднялось оттого, что он уже предвкушал, как потом отчитает сынка за это самовольное медовое времяпрепровождение.

В середине второй недели пребывания Ричарда в столице Том Бейквел приехал в Рейнем за Кассандрой и потихоньку передал Восемнадцатому Столетию письмо, содержавшее просьбу прислать денег, и притом немало. Восемнадцатое Столетие сдержала свое обещание, и Том получил от нее конверт с вложенным в него чеком на сумму, которой с избытком должно было хватить, чтобы колеса происходящих с героем событий пребывали в движении, пусть даже не очень быстром. Том отправился обратно, а Рейнем и Лоберн спали все так же спокойно, не ведая ни о чем. Обрученная с Временем Система спала и не подозревала о том, какой ей нанесли урон, — как расчеты ее упредили почти на два, да еще чреватых событиями, года. Ибо Время слышало, как герой дал обет перед алтарем и записало этот обет у себя в анналах. Увы! Почтенное иудейское Время не знает прощения. Половина всех охвативших мир приступов смятения и горячки происходит оттого, что оно жестоко мстит несчастным, вся вина которых только в том, что они однажды нанесли ему обиду. Его мести людям не избежать. В живых им не остаться. Породившее все шутки, оно само шутить не привыкло; и людям приходится узнавать это каждый раз на собственном опыте.

Дни катятся вперед. Ныне он их слуга. Миссис Берри сшила себе новое шелковое платье; у нее теперь есть чудесная шляпа, золотая брошь и изящные перчатки, и все это подарил ей наш герой, дабы завтра ей было в чем стоять за спиной невесты у алтаря. Магическая сила вышеперечисленных предметов такова, что от прежней растерянности миссис Берри не осталось и следа, и она чувствует себя на равной ноге с молодыми. Ей уже чудится, что отцы, узнав о решении детей, дают им свое согласие; все вокруг складывается так, как того хочет герой.

Наконец Время дарует им канун свадьбы, и они возносят ему хвалу за это великое благодеяние. Последние приготовления завершены; жених уезжает; миссис Берри ведет невесту наверх в спальню; Люси глядит на старинные часы, стоящие на площадке лестницы, ход которых в этот вечер особенно точен. Наступает трепетное ожидание у врат, за которыми все преобразится. Миссис Берри видит, как она трогает пальчиком на циферблате часов цифру «один» — еще минута, и пробьет час ночи; а потом она перебирает все цифры, одну за другой, пока наконец не доходит до двенадцати. Эти двенадцать ударов прозвучат назавтра у нее в ушах словом «жена», а сейчас она только беззвучно шевелит губами и торжественно оглядывает все кругом. Вид ее так умиляет миссис Берри, что, не догадываясь о том, что Время станет для бедной девочки врагом, она едва не роняет свечу, заключая Люси в свои объятия, и причитает:

— Да благословит тебя господь, моя дорогая! Агнец ты мой невинный! Будешь ты у меня счастлива! Будешь!

Заглянув вперед, Время хмурит свои брови.

ГЛАВА XXIX,

в которой последнее действие комедии идет на место первого[94]

В тот день, когда Цезарь переходил Рубикон, дул, правда, сильный ветер[95], но в обычное время реку эту перейти бывает нетрудно: она спокойна, так же спокойна, как Ахерон. Поелику лодочник всякий раз получает положенную плату, незачем говорить ему, кого именно он повезет: он налегает на весла, и за какие-нибудь полчаса вы перебираетесь на другой берег. Только когда люди уже находятся по ту сторону, они видят, как они далеко уплыли. Оставленный ими берег канул в бесконечную даль. Там они только мечтали — здесь они должны действовать. Юность и нерешительность остаются там; здесь — приходят мужество и устремленность к цели. Они и на. самом деле на совершенно иной земле: духовный Ахерон делит их жизнь надвое. Им трудно даже поверить, что привезенные ими с собою воспоминания относятся к их жизни, а не к чужой. Философская география[96] (а такая вот-вот выйдет в свет) замечает, что у каждого человека в тот или иной период его жизни есть свой Рубикон — ему приходится перебираться через поток либо чистой, либо грязной воды. Его спрашивают:

— Согласен ли ты обручиться с начертанной тебе судьбой и отречься от всего, что там, позади?

— Да, согласен, — решительно отвечает он и мгновенно переносится на другой берег. В упомянутой нами авторитетной рукописи говорится, что подавляющее большинство человеческих тел, которые этот, созданный для героев поток сбрасывает вниз, в другой, — это тела молодых людей, раскаявшихся в данном ими обете и попытавшихся вернуться вплавь к берегу, с которым поначалу решили расстаться. Ибо, хотя каждый из нас, мужчин, может стать героем в некую роковую минуту, очень мало таких, кто остался бы им на протяжении одного дня; так можно ли после этого удивляться, что госпожа Судьба негодует и становится для него не знающим жалости роком? Стоит только сплоховать перед ней — в мыслях или в поступках, — и вы увидите, как ее притягательное, дышащее любовью лицо меняет свое выражение, как мрачнеет взгляд, как все непохоже на то, что было! Велик или мал ваш Рубикон, чисты или грязны его воды — все равно: возврата нет. Либо вперед, либо — в Ахерон! В «Котомке пилигрима» говорится:

«Можно спорить по поводу того, насколько опасно неполное знание вообще, но нет ничего страшнее неполного знания самого себя!» — Под этим изречением я готов подписаться.

Ричард Феверел перебирался сейчас через Реку своего Испытания. Оставленный им берег уже заволокло туманом; его жизнь разделилась на две части, и для него уже не существовало другого воздуха, кроме того, который он вбирал в эту минуту ноздрями. Воспоминание об отце, об отцовской любви, о детстве, о совсем недавних честолюбивых замыслах — все теперь подернулось дымкой. Его поэтические мечты обрели теперь плоть и кровь. Престарелая Берри и весь ее дом были для него более реальны, чем что бы то ни было в Рейнеме. И тем не менее, юноша по-прежнему любил отца, любил родной дом; добавлю при этом, что и Цезарь любил Рим. Однако любил Цезарь или нет, а, когда он уничтожил Республику, он был уже совершенно лыс[97], тогда как наш герой недавно лишь начал ощущать деспотический пушок, пробивавшийся у него над губою. Знал ли он себя? Разумеется, совершенно не знал. Однако высокое чувство пробуждает в человеке особый инстинкт, который может оказаться надежнее, чем трезвый разум. Ричард был выпущенной из лука стрелою. Он не видел ничего предосудительного ни в дерзкой лживости своей, ни в хитрых уловках, к которым подчас прибегал; он был твердо убежден, что, завоевав для себя Люси, он в конце концов вызовет в людях бурное одобрение, а раз так, то не будут ли тогда все средства оправданы достигнутой целью? Нельзя, правда, сказать, что он утруждал себя подобными доводами, как то в обычае у героев прежних времен и у кающихся злодеев, в которых заговорила совесть. Его совесть была неотделима от Люси.