Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

Я злая? Нет. Просто века страданий, размышлений, рефлексии, стоящие за спиной моих предков, позволяют чуть свысока смотреть на наивных американцев – в чем-то малышей с точки зрения человека, который родился и умрет на среднерусской равнине.

А я сделаю, вернее, попрошу издателя сделать такую надпись на книжке Климова: «Особе, оказавшейся недостаточно красивой, но очень умной и энергичной, а также остроумной и острословной, с благодарностью, Климов».

Я несколько раз набирала номер Климова, думая сказать ему если не о своей не очень удачной поездке к нему, то о его будущей книжке, но каждый раз решала позвонить в следующий раз. Чуть попозже, когда соберусь с мыслями. Но надо же как-то называть книжку… Я перебирала названия отдельных его сказок, связанных одной сюжетной линией и героями, пока у меня само не пришло замечательное название: пусть книжка называется «Пряничный Лес». Одного из главных героев его друзья зовут Пряником – за то, что он слишком добрый, мягкий, всем уступает. Да, конечно, – Пряничный Лес. Это так мило, уютно. Понравится маленьким девочкам, да и мальчикам, может быть, тоже. Они ведь только делают вид, что их не трогает ничто милое и симпатичное, и беззащитное. Ведь им как раз больше всего и нравятся именно такие девочки, несмышленые трогательные милашки, – нормальным мальчикам, по крайней мере.

Как интересно. Со мной рядом как будто появилась некая бестелесная, но вполне определенная сущность. Не материальный, но ощутимый душой образ. С ним можно даже поговорить. Он как будто тебе что-то ответит. О нем заботишься – вернее, о том, чей это образ. Если все время думаешь о ком-то, то мысли твои становятся энергетическим сгустком, реальностью, они тебя будят, не дают уснуть, когда ты очень устала, велят принимать решение.

Но как бы я ни думала о Климове, как бы душа моя ни рвалась к нему, я звонить ему не собираюсь. Почему? Наверно, я не могу бороться за чье-то чувство. Отчего-то такая борьба меня уничижает. Я не смогла бы встать посреди двери, упереться руками в косяки и сказать: «Не пущу!», если бы от меня уходили. Я не смогла – когда уходил когда-то Сутягин, оставив после себя пустое, никак и никем не восполнявшееся место. И я не могу просить: «Приходи!», если он сам не приходит. Это очень несовременно, с этим трудно жить среди растерянных мужчин, потерявшихся в неожиданной свободе, данной им нашим временем, явно переходным – знать бы только к чему.

Глава 44

Я ехала на интервью с известным певцом и старалась настроить себя на мажорный лад. Ничего хорошего я о нем не знаю. Поет он отвратительно. Голосом, на мой вкус, не обладает никаким – ни хорошим, ни средним. Внешность сомнительная, вероятно, у стилистов-гримеров-постижеров уходит много сил на создание его образа – сладковатого, миловатого, но с оттенками мужественности. Вот такое сложное сочетание. А мне нужно написать о нем позитив. О нем и о его новой семье. Интересно, о какой по счету?

Ехать пришлось за город. В этом поселке я еще не бывала. Два КПП – один за другим. Если в одном ошибутся, в другом, может, и зацепят подозрительную личность. А ведь именно здесь недавно произошло какое-то громкое убийство. И КПП не помогли. Впрочем, если просто один вполне законный житель элитного поселка захочет убить другого, от этого охрана не убережет.

В доме певца меня радушно встретили, проводили в гостиную, усадили на мягкий диван, предложили чаю. Я же никак не могла найти в себе точку опоры, чтобы перестать раздражаться. Надо зацепиться за что-то нормальное, настоящее. Посмотреть на какой-нибудь цветок. Монстера с политыми искусственным глянцем листьями, привязанными к искусственному стволу. Нет, не пойдет. Толстый разноцветный попугай в золоченой клетке – ну просто из мосфильмовских запасов, из детских фильмов шестидесятых годов про бедных принцесс, которых не пускают на свежий воздух из царских хоро´м. Или вот, за окном – голубая елка. Она-то хотя бы настоящая. Пусть и пересаженная на этот бывший подмосковный пустырь из какого-то заповедного леса.

Отчего меня это все так раздражает? Я ведь не завидую такому богатству? Я достаточно обеспеченный человек. Нет, не завидую. Цветаева когда-то писала «люблю богатых». А вот я, похоже, не люблю. А кого люблю? Бедных? Наверно. Если выбирать между теми и этими…

Люблю бедных. Не пьяниц опустившихся, не потерявших человеческий облик нищих и бомжей, а ту бедность, которая, возможно, и не догадывается, что она бедна. Люблю аккуратные подоконники, тщательно протертые выстиранными и выглаженными тряпочками, любовно выращенные цветы в нарядных горшках, люблю бабушек в чистых платочках, и вообще – аккуратное, простое, гордое собой, своей незамысловатой и честной красотой.

А не люблю детей-мажоров, откормленных, лоснящихся от лишних жиров и углеводов, наследующих вместе с богатством родителей их наглость и спесь. Не люблю их родителей, в шкурах зверьков ценных пород, в очках, скрывающих глаза от солнца и от вопросительных взглядов тех , других, которым не достались ни шкуры, ни острова в океане, ни даже хороший кусок нашей собственной, среднерусской равнины. Не люблю их собачек, наряженных по последней моде, с глупым тявканьем оповещающих мир о том, что их вывели, наконец, пописать…

Певец вышел ко мне в скромных джинсах, серо-голубой рубашке, улыбаясь, легко встряхивая слегка подкрашенными светлыми волосами. Просто пай-мальчик, шестидесятого года рождения.

Его молоденькая жена вышла чуть позже, с пухлым малышом на руках. Я сняла ее, малыша, ее с малышом и певца с малышом, а потом всех втроем…

– А как ваш сын от третьего брака? Не переживает? – спросила я, понимая, что лучше спросить, чем раздражаться и раздражаться, глядя на умильное семейство. – Ему же еще семи нет? Я вчера прочитала, когда готовилась к интервью.

– Не переживает, – улыбнулся певец. – Он большой парень, все понимает. Вот сейчас все вместе поедем в Германию, на фестиваль, и его возьмем, пусть поближе познакомится с новым братиком, да, лапуся? – обратился он к своей молоденькой половинке, рядом с которой его образ вечного мальчика несколько разрушался.

– Странно, – не дала я ничего сказать лапусе, – а мне казалось, что дети очень нуждаются в отце, особенно маленькие. И переживают, если их бросают.

– Я бросил не сына, а его мать. С которой стало невозможно жить. И он обязательно это поймет, – снова улыбнулся певец. – Поймет, что без любви жить с человеком нельзя. Что папа встретил настоящую любовь. Это можете написать. Это очень понравится моим поклонникам.

– Не сомневаюсь. Слово «настоящее» всегда действует на подсознание. А ваши родители когда развелись? – спросила я как можно миролюбивее.

– Развелись? – поднял брови певец. – Да почему? Они и сейчас живут вместе.

– И страстно любят друг друга, как в первые месяцы после свадьбы?

– Не понял…

– А что тут понимать? Почему ваши родители, когда у них после пяти лет совместной жизни прошла дикая страсть, не побежали в разные стороны в поисках новой страсти? Даже если влюблялись, они не бросали пятилетних детей?

– Так, я не понял. Мы, кажется, договаривались об интервью, а не о проповеди. Проповедь мне прочитает батюшка в воскресенье, мы с Марусечкой ходим на воскресные проповеди в наш домашний храм, это напишите обязательно. У нас здесь есть свой храм. Построенный на деньги обитателей нашего маленького рая. И грехи нам наш батюшка все отпустит.

– Все-все?

– Вы знаете, милая… – Певец снова улыбнулся.

А я подумала, что зря я думаю о нем, как о совершенно никчемном человеке. Плохо поет, плохо сочиняет… Зато в руках как себя держит!

– Вы хорошо держите удар, – похвалила я его. – Только я не милая, я очень вредная и откровенная журналистка.

– Да, я ботинками в журналистов не бросаюсь, у меня другой имидж. Но, пожалуй, хватит. Меня не надо учить жить. Я знаю, как жить, и могу еще других научить. Все мои дети и все мои бывшие жены, кстати, накормлены, одеты-обуты, те, кто поумнее, еще и гостинцы получают. Так что… – певец с хрустом потянулся, – жить надо с любимыми. Так и буду учить своих детей.

– А что делать тем, кого бросили? Научите их?

– Да ладно вам! – вдруг подала голос юная хозяйка дома. – Меня Стасик не бросит никогда. Правда, пусик?

– Правда… – детским голосом ответил ей певец и нежно чмокнул.

Не очень хорошо было уходить, нормально не поблагодарив и не попрощавшись, но как-то силы мои иссякли. Ну если звездам шоу-бизнеса позволены нервные срывы, может, и звездам журналистики и радиоэфира тоже позволены тихие истерики, хотя бы изредка?

Я знала, о чем думал сейчас певец, я могла бы его ткнуть его же собственными страхами и сомнениями. Но зачем? Чтобы лишний раз у кого-то раскрылись глаза от удивления, чтобы к моему имиджу вредоносной журналистки плотно прикрепился еще и ярлык «странная, не от мира сего»? Марусечка расскажет подружке, та еще кому-то…