Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

Глава 46

– О чем ты мечтаешь, Борга? Поделись с влюбленными в тебя радиослушателями, – невинным голосом вдруг предложил мне Генка на эфире, после долгого обсуждения обычных проблем автолюбителей, связанных с наступлением зимы.

– Я мечтаю… – я задумалась на секунду.

Ведь, наверно, больше всего я мечтаю о том, чтобы снова перевернуться на своей машине и перестать ощущать чужие мысли и желания, разные глупости, которыми полнятся чужие головы и души. Но об этом же не скажешь на эфире.

– Вот! – торжествующе сказал Генка, видя мое замешательство. – Один-ноль! Неужели нам с вами, дорогие радиослушатели, удалось поставить в тупик милую Лику?

– Я мечтаю о том, чтобы…

Да что со мной такое? Я не могу с ходу сказать необязательную глупость и побежать, побежать дальше по дорожке какой-нибудь извилистой, поверхностной, затейливой мысли, уводя всех прочь от ненужной мне темы? Не мое ли разве это призвание – мыслями, словами заставлять всех забывать о своих собственных мыслях и следовать за моими?

Я посмотрела на страшно довольного Генку, на удивленно переглядывающихся за стеклом звукорежиссеров. И засмеялась.

– Ну да, поставил в тупик. Неискренне отвечать не хочется, а честно сказать не могу.

– Очень неприличное желание? – тут же поинтересовался Генка.

– Очень, – подтвердила я. – Но не настолько, как твоё о крупной мускулистой боксерше. С тугой жилистой шеей, с крепкими ягодицами…

Генка посмотрел на меня с ненавистью.

– Да, я люблю… спорт, – выговорил он. – А не поговорить ли нам о преимуществах женского бокса? Тем более что чемпионат мира на носу…

Я слушала Генкины разглагольствования, сама что-то говорила. Но не могла избавиться от странного ощущения. Как будто смотрю на все это со стороны. Одна моя половинка говорит необязательную ерунду, шутит, подкалывает Генку, а другая смотрит на это, слушает и удивляется – какими же глупостями занимается человек, когда ему так мало времени отпущено на Земле.

А ведь я не была, например, на Алтае. Я никогда не купалась в горной речке. Я не видела, как растут таежные цветы. Я никогда не пила воду из ручья, никогда. Только из водопровода и колодца. Я не летала восточнее Красноярска. Я видела океан только в кино. Я, журналист, много чего не видела. И я сижу сейчас здесь с Генкой и говорю о том, что женщина может ударить больнее, чем мужчина, потому что она способна точнее рассчитать удар и попасть в болевую точку.

– Выключите радио, дорогие друзья, – сказала я, не дав Генке договорить. – И подумайте о чем-нибудь важном для вас. Не прогоняйте мысли о проблемах. Проблемы сами не рассосутся, их все равно придется решать. Не прячьтесь от своих близких в нашей болтовне. Не прячьтесь от самих себя.

– Аминь! – пробормотал Генка с вытаращенными глазами.

– Да вроде того. А у нас музыкальная пауза, – сказала я, увидев, как машет рукой режиссер. – Ну, я пошла? – спросила я Генку, беря свою сумку.

– Да нет уж, посидите еще, – ответил мне вместо Генки Леня, который, оказывается, стоял все это время в рубке. – В таком духе и продолжите. Только объясни, что насчет того, чтобы выключать радио, – это была шутка. Ага? – Леня быстренько прошел к нам в комнату, подошел ко мне и попытался примирительно обнять. – О вселенских проблемах поговорите. Расширяем, так сказать, круг общения и круг тем. Хороший лозунг, кстати. С тобой, Борга, как на вулкане. Тепло, да страшно. Духи у тебя приятные, загадочные, как ты сама… Не очень там распаляйся насчет суеты и тлена, я чувствую, ты настроена сегодня категорически.

– Да я вообще, не только сегодня, – пожала я плечами. – Может, я все-таки пойду?

– Истерики – не твоя тема, – Леня покрепче прижал меня к своей скрипучей куртке. – Ну что ты, в самом деле! Все-таки одинокие женщины… – Он осекся, а я сама засмеялась.

– Ты уже второй человек за последнюю неделю, который так открыто, наивно говорит мне о моем одиночестве. А, может, я не одинока?

– Одинока, одинока, – тут же подсуетился Генка. – Я знаешь, как одиноких вижу?

– Ну, как? – вздохнула я. Ведь сейчас не избежишь каких-нибудь скабрезных подробностей.

– Да вот так! Вижу и всё! – подбоченился не готовый к остроумной импровизации Генка. – По голодному взгляду.

– Стыдно, Гена, говорить общими местами. Тебя полстраны слушает, а ты не можешь с ходу отбрить ненавистную коллегу.

– Ладно-ладно, ребятки! – Лёня чмокнул меня в ухо и попытался дотянуться до Генки, чтобы и его похлопать по спине. – Все умные слова в эфире, пожалуйста.

…Эфир – редакция – полить строманту – три страницы научно-популярного журнала о новостях физики и биологии – чашка сублимированного кофе за столиком у стеклянной стены с видом на Крылатский мост… Эфир – редакция – не забыть полить строманту…

Мне радуются, меня хвалят, у меня теперь даже берут интервью благодаря радио… Мне, в конце концов, платят… А мне не хватает чего-то самого главного. Потому что человеку всегда чего-то не хватает, это необходимое условие развития нас как вида? И причина вечной неудовлетворенности каждого из этого вида в отдельности. Да нет, ну как же! А разве не бывает очень утомленных, плохо ухоженных, но абсолютно счастливых многодетных родителей? Я даже как-то давно брала интервью у такого семейства. За исключением старшего сына, подростка, стеснявшегося своего потертого костюмчика из прошлого века, все казались крайне довольными жизнью вообще, наполненными спокойной, постоянной радостью. И когда я спросила: «Что бы вы заказали внезапно свалившейся на вас фее?», они долго смеялись, переглядывались, подталкивали друг друга и в результате заказали новую крышу на свою старую дачу. И тачку-самоходку, родом из Японии. И еще чтобы у самой маленькой сестры и самой поздней дочки больше не было аллергии на шоколад. Потому что другим обидно – им тоже не дают…

Я ухожу, ухожу от одной, очень определенной и простой мысли, а меня как будто подталкивают, ведут. Кто? Что меня ведет? К мысли, что какая бы самодостаточная я ни была, успешная, везде привечаемая, но мне лично для счастья этого не хватает.

Ночью мне приснился папа. Папа стоял грустный, в потертом вельветовом пиджаке, которого у него никогда не было, скрестив руки на груди, и смотрел на меня, прислонившись к какой-то темной стенке. Мне очень хотелось заглянуть в проем двери, туда, за стену, что там. Я пошла, но папа меня остановил, качая головой.

– Нет-нет, – сказал он, – тебе туда не надо смотреть, там ничего нет.

– Но, папа, мне же интересно увидеть – что такое «ничего»… – Я попыталась пробежать мимо папы.

Он поймал меня за руку.

– Там – ничего. Поверь мне. Всё – здесь.

– Здесь у меня нет ничего, папа! У меня нет детей, у меня нет ребенка, от меня ничего не останется здесь!

– А от меня осталась ты, – улыбнулся папа и на моих глазах ушел в эту открытую дверь.

А я стояла и никак не могла сделать шаг, чтобы догнать его. И сказать ничего не могла.

Я проснулась вся в слезах и еще долго плакала, лежа в кровати. Ну женщина же я, в конце концов, даже если мне жизнь и не позволяет быть ею до конца. Значит, я имею право на слабость, имею право поплакать, по крайней мере, когда меня никто, кроме папы, не видит. А папа точно видит, он всегда приходит ко мне во сне в те моменты, когда в жизни совершается что-то непонятное.

Да, у папы была я. А у меня кто? Щеночек чихуахуа, которого я могу купить себе по Интернету? Вот закажу сейчас, не раздумывая, и мне привезут маленького, пушистого, глупого, который будет бегать по квартире, тявкать… Я буду с ним разговаривать, как с сыночком. И окончательно сойду с ума. Мне ведь и так часто намекают на мою неадекватность миру и его обитателям.

Половинка не дается тому, кому она не нужна. Это сказала я или кто-то, кто еще умнее меня?

От насмешливой мысли слезы как-то прошли сами собой. Хотя, конечно, обидно. И до слез, и без слез – по-всякому обидно. Кто-то беременеет, как деревенская кошка, не зная, куда деваться от ежегодно возникающей в организме новой жизни, ненужной, лишней, новой клетки, которая через пять лет уже весело бежала бы по квартире, не тявкая, а рассуждая о том, о сём, требуя любви, моей любви, которая на сегодняшний день никому – ни единому человеку в мире! – не нужна…

Я знаю, так бывает. Включается мощная программа воспроизводства, включается на максимум и затмевает всё, затмевает разум. Ведь если позволить себе думать об этом, остановиться уже трудно – я просто обычно не позволяю…

Да, какой бы умной я ни была, тот, кто меня придумал, был умнее. Ему надо было, чтобы таких, как я, было много, и он заложил в меня основной инстинкт. Не спаривания, нет, размножения. Если бы мне сейчас сказали, что для того чтобы по моей квартире тоже побежал маленький, смешной, доверчивый, похожий на меня, мне нужно, например, отрезать кусочек руки и из нее выращивать этого маленького, я бы с радостью согласилась.

А если я не перестану об этом думать, то точно сойду с ума. И стану похожей на гнома Тихогрома из старинной сказки, которую каждый народ рассказывает, по-разному называя этого несчастного гнома. Он не хотел ничего, кроме маленького, тепленького комочка, которого родила молодая королева. Когда я в детстве читала эту сказку, я была абсолютно уверена, что гном Тихогром, или Рампельстилтскин, хотел новорожденную малютку съесть, поэтому помогал королеве делать из соломы золото и так добивался своей награды. Но теперь мне почему-то кажется, что у него были на то совсем другие причины. Гномы ведь бывают только мужского рода? Гномочек никто и никогда не видел? Ни в одной старинной сказке гномы не бывают детьми? Гномы всегда мудрые, умелые или ловкие коварные, но они – старые? Они жили почти что вечно. Но не могли размножаться, вот в чем дело.