Идем на восток! Как росла Россия - Лев Вершинин

Ускорение

А потом пришла беда откуда не ждали. «Неверные» с далекого севера начали наводить порядок на торговых трассах, оттесняя батыров удачи все дальше на юг и лишая их свободы воли, самовыражения и передвижений. Батыры, конечно, брыкались. Но безуспешно. Когда же к середине XIX века стало совсем туго, заинтересовались, наконец, внутренней политикой. Чего и следовало ждать: доходы от грабежа стали минимальны, а красиво жить хотелось не меньше, чем раньше, – и в Коканде наступила эпоха великих смут. Степняки начали бунтовать, сажая на престол «своих» ханов и требуя увеличения поступлений из бюджета, а затем и вообще постов в правительстве, вплоть до высших. Оседлые, включая горожан, столкнувшись с необходимостью содержать степняков, пользы от которых было теперь нуль. Сперва пытались драться (без особого успеха). Потом – отделяться целыми регионами (тоже неудачно). И наконец обратили взоры на Бухару, где жилось, конечно, много труднее, зато, по крайней мере, существовала отлаженная бюрократическая система, при которой порядка было больше. Опять же, запредельно влиятельное духовенство «святых городов» – Андижана, Намангана и Маргелана – привыкло играть первую скрипку в ханстве, а диковатые кочевники претензии «ученых людей» не понимали.

В Бухаре же, тоже считавшейся «святым городом», понимали, и очень хорошо. В итоге эмир Насрулла, отец Музаффара, – как мы помним, гордившийся прозвищем «Мясник», – оказался активнейшим участником и, более того, режиссером кокандской смуты. Однажды он даже занял ханство, присоединив его к собственному, против чего оседлое население ничуть не возражало, но степняки встали на дыбы. Он был слишком чужим, слишком жестким, и тем паче Мангыт, а не Чингизид, на что дехканам было плевать, а вот кочевникам – очень даже нет. Так что все же ушел, впредь предпочтя обгрызать хворого соседа по кусочкам.

Кстати, коль скоро уж речь зашла о Бухаре, следует учитывать еще кое-что. В отличие от Коканда (да и очень похожей на него Хивы, где роль кайсаков играли туркмены), Бухоро-и-Шериф была государством земледельческим. Там был построен более чем развитой феодализм. Хотя и предельно, в отличие от Турции или даже Ирана, застойный, со всеми прелестями гниения, но все-таки. С купеческими «гильдиями», с ремесленными «цехами», с правильно организованным (хотя и прогнившим донельзя) аппаратом и регулярной (хотя и очень скверно организованной и отстало вооруженной) армией.

Имелись даже интеллектуалы, понимавшие, что так жить нельзя, и в меру сил пытавшиеся осмысливать действительность, втихую критиковать власть и предлагать рецепты. Хоть справа, как мирза Абделькасим Сами, в стол считавший, что «во исправление порчи нравов» следует отказаться от всего, чего не было во времена Амира Тимура, хоть слева, как домло Ахмед Дониш, сидевший, скажем так, в духовной оппозиции и писавший, тоже в стол, прямую крамолу. Типа, дескать, кабы эмир, вместо возни с мальчиками, строил бы телеграф и железные дороги, закупал бы современные пушки и обучал армию – глядишь, и результат противостояния был бы иным. Короче, политическая мысль цвела в интервале от Муллы Омара до Усамы бен Ладена, и следует признать, что по тем временам, а тем паче в тех местах, и то, и другое было столь прогрессивно, что, рискнув высказаться публично, вольнодумцы могли нарваться на неприятности. Впрочем, для нас важно не это, а то, что традиционная конструкция необратимо рушилось, и в этом обвале Бухара, в отличие от Коканда, имела некую перспективу развития. Пусть не интенсивного, но уж экстенсивного, вширь, – вполне. И за счет того латать дыры. При удаче, дотянув до более вегетарианских времен. У Афганистана ведь получилось, а Бухара была всяко круче Афганистана. Естественным же кормом для эмиров был Коканд, который они благополучно и съели бы, не появись на горизонте русские штыки. Россия же в данном раскладе, сама не подозревая, оказалась еще одним, пусть и самым сильным, но отнюдь не первым претендентом на раздел «кокандского наследства». И на том, покончив с высокой теорией, вернемся в низины жизни.

Бой покажет

К исходу 1865 года всем, и на берегах Ори, и на брегах Невы стало окончательно ясно: Россия влезла в ситуацию по самые уши. В настоящую войну, где «авось» не катит. А следовательно, диспозицию следовало менять, причем на ходу. Старые механизмы воздействия отказывали. Очередной черняевский рейд, на сей раз на сильно укрепленный Джизак, провалился, и Михаил Григорьевич стал козлом отпущения, не столько за личные промахи, сколько, вероятно, за создание неприятной ситуации. В марте 1866 года его отправили в отставку, передав командование Дмитрию Романовскому, помимо прочего, журналисту и редактору газеты «Русский инвалид», одному из самых жестких критиков методов Черняева. Это было особенно оскорбительно (в кулуарах Михаил Григорьевич называл Романовского «заурядным редактором плохой газетки», хотя, конечно, был неправ). Как бы то ни было, мелкие стычки продолжались, а эмир думал. Он и хотел войны, и боялся, но волна уже не спрашивала. К тому же именно эта волна внесла его в Коканд – и хан решился.

О дальнейшем консерватор мирза Сами пишет предельно скупо, скорее всего, ему просто стыдно. Зато вольтерьянец домло Дониш куда откровеннее. «В Бухаре в среде духовенства, – пишет он, – поднялось волнение насчет обязательности объявления священной войны. Святые люди говорили, что все должны двинуться на неверных. Эмир волей-неволей был вынужден собираться… и с очень большим войском в смущении вышел из города. После ухода войска поднялся всеобщий клич в городе, чтобы всем выступить на священную войну. Стучались в двери каждого дома: мол, скорее, выходите. Трубили о священной войне, как о богоугодной обязанности. Горожане, которые никогда звука пушки и ружья не слышали, подумали, что священная война подобна площадке, где происходит состязание в единоборстве, каждый вооружился дубиной. И не знали они, почему она была обязательной. Не знали, каковы вызвавшие ее причины. И не спрашивали, каков враг в этой войне».

Далее бухарский вольнодумец с истинно интеллигентской уверенностью в том, что знает решительно все, объясняет, как бы поступал сам, чтобы победить. Но, как бы то ни было, «гази» собралось очень много. Пусть не двести тысяч, по Донишу, а сорок, по данным русских историков, но всего равно, согласитесь, «огромное войско, которому не было ни числа, ни счета… Его величество эмир, когда увидел это сборище, решил, что в этом походе он одержит победу и овладеет Петербургом – столицей императора», и воспарил. Шли пышно, ярко, с шиком и развлечениями, по ходу дела теряя тех, кто передумал, но восполняясь за счет тех, кто приставал. Русские, зная общую картину, но не зная подробностей, пару раз предложили переговоры, тем самым лишь убедив Музаффара, что он неодолим: эмир отдал приказ «победив, сохранить русскую казну, и не убивать слишком уж много русских, а брать живыми, чтобы они выполняли бы военную службу». Русские, которых было раз, минимум, в двадцать меньше, видели ситуацию иначе, и когда 8 мая близ урочища Ирджар противники сошлись, «гази», не продержавшись и получаса, «предпочли бегство стойкости», причем первым предпочел главный идеолог джихада, некий Ахья Ходжа Туркмен, «который имел звание ахунда и отличался глупостью». Если менее цветисто, бегство было повальным. «Раздумав идти прямо в рай», бросали все, вплоть до халатов, а свои же кочевники, убегая, это «все», в том числе имущество эмира, хозяйственно забирали.

По итогам сражения в русском отряде погиб один солдат, раненых насчитали до двух десятков, воинов же джихада на поле боя осталось более тысячи, и еще тысячи погибли, убегая. «Кого-то увели в рабство храбрые кочевники, – печально отмечает Дониш, – многие утонули в реке или погибли в горах, а некоторые во время бегства попали к русским. Русские давали им воду и отправляли их к своим». Сам Музаффар-хан «бежал, замочив штаны», (возможно, тут автор просто злобствует, и эмир всего лишь оправлялся, не сходя с коня, что в кавалерии случается, – но…) едва ли не сам-десять. Победители же, не преследуя бедолагу, двинулись на Ходжент – город, правда, кокандский, но сам-то Коканд в тот момент подчинялся Бухаре, а раз так, то сами понимаете. 24 мая взяли, перебив около 2,5 тысяч сарбазов и потеряв 5 солдат.

По обстановке

Итог столкновения при Ирджааре и падение Ходжента потрясли всех. Или, по крайней мере, изумили. По крупным городам, откуда ушли на войну «гази», прокатилась волна погромов, достигших апогея в Самарканде. С невыразимой тоской пишет об этом мирза Абд аль-Азим Сами, видевший все своими глазами. Начали, конечно, муллы, на все лады клявшие «отступников, которых Аллах покарал поражением», и требовавшие от горожан «бросить все и убивать многобожников везде». Горожане не спешили, муллы, пытаясь их принудить, выпустили из медресе толпы своих талибов, избивавших на базарах и улицах всех, не согласных «бросать все». Население дало отпор, начались побоища с десятками трупов, в связи с чем местное начальство «решило проявить храбрость и смелость, чтобы муллы, охваченные сном невежества, отрезвились от опьянения высокомерием, пробудились ото сна легкомыслия и образумились».