Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мое преступление
Мои отношения с читателями были долгими и приятными, но – возможно, именно по этой причине – я чувствую, что настало время признаться в ужасном преступлении своей жизни. Оно произошло давным-давно, но для запоздалого всплеска раскаяния не редкость изобличать столь темные эпизоды много времени спустя. Оно не имеет ничего общего с оргиями Антипуританской Лиги. Эта организация до такой степени оскорбительно респектабельна, что газета, описывая ее на днях, упомянула моего друга мистера Эдгара Джепсона[61] как каноника Эдгара Джепсона, и считается, что подобные звания предназначены для всех нас. Нет, не по воле архиепископа Крейна, декана Честертона, преподобного Джеймса Дугласа, монсеньора Бланда и даже не по воле этого прекрасного и мужественного старого церковника кардинала Несбита я желаю (или скорее совесть подталкивает меня) сделать это заявление. Преступление свершилось в одиночестве, без сообщников. Все сотворил я сам. Позвольте же для начала, с характерной для кающихся жаждой сделать худшее из признаний, изложить суть дела в самом страшном и непростительном виде. В настоящий момент в одном германском городе есть ресторатор (если только он не умер от ярости, обнаружив свою ошибку), которому я до сих пор должен два пенса. Покидая в последний раз террасу его ресторана, я знал, что задолжал эти деньги. Унес их прямо у него из-под носа, хотя нос был явно еврейский. Я так и не расплатился, и очень маловероятно, что когда-либо расплачусь. Как такое злодеяние случилось в жизни человека, которому, вообще говоря, недостает ловкости, нужной для мошенничества? История будет рассказана дальше – и у нее есть мораль, хотя для последней может и не найтись места.
Для тех, кто путешествует по континенту, справедливо общее правило, что самый простой способ говорить на иностранном языке – это философствовать. Самая сложная разновидность разговора – беседа об обычных вещах. Причина этого очевидна. В каждой стране свои названия для предметов первой необходимости, и, как правило, звучат они несколько странно и причудливо. Как, например, француз догадается, что угольное ведро может называться «сливом»? Если он когда-нибудь и видел слово «слив», это было в «Джинго пресс»[62], где выражение «политика слива» используется всякий раз, когда мы жертвуем чем-то ради малой страны, как либералы, вместо того чтобы пожертвовать всем ради великой державы, как империалисты.
Чтобы стать в Германии поэтом, англичанину достаточно догадаться, что немцы называют перчатку «ручная туфля». Местные жители называют обычные вещи, так сказать, прозвищами. Они дают своим ванным и стульям причудливые, эльфийские и почти ласкательные имена, как если бы те были их собственными детьми! Но поспорить об абстрактных вещах на иностранном языке может любой, кто когда-нибудь доходил до четвертого упражнения в учебнике для начинающих. Едва он сумеет составить предложение, как обнаружит, что слова, используемые в отвлеченных или философских дискуссиях, у всех народов почти одинаковы. Они одинаковы по той простой причине, что все появились на свет в лоне нашей общей цивилизации. В христианстве, Римской империи, средневековой Церкви или в эпоху Французской революции. «Нация», «гражданин», «религия», «философия», «власть», «республика» – такие слова почти одинаковы во всех странах, где мы путешествуем. Поэтому сдерживайте свое бурное восхищение молодым человеком, который может поспорить с шестью французскими атеистами, впервые высадившись в Дьеппе. Даже я это смогу. Но весьма вероятно, тот же молодой человек не знает, как по-французски будет «рожок для обуви». Хотя из этого обобщения есть три огромных исключения.
1) Для стран, которые вовсе не относятся к европейским и никогда не имели наших гражданских идей или классического латинского образования. Я не стану притворяться, что патагонский вариант понятия «подданство» мгновенно всплывает в моей памяти или что слово «республика» по-даякски знакомо мне с младых ногтей.
2) Для Германии, где этот принцип хоть и применим ко многим словам, – таким, как «нация» и «философия», – но неприменим в целом, поскольку Германия проводит особую и целенаправленную политику поощрения исключительно немецкой части своего языка.
3) Для человека, который вообще ни одного языка не знает, как это в целом случилось со мной.
Таковым, по крайней мере, было мое положение в тот черный день, когда я совершил свое преступление. Совпали два упомянутых исключения – я гулял по немецкому городу и не знал немецкого языка. Однако в моем распоряжении были два или три великих и важных слова, объединяющих нашу европейскую цивилизацию. Одно из них «сигара». Поскольку день стоял жаркий и дремотный, я присел за столик в какой-то пивной на открытом воздухе и заказал сигару и кружку светлого. Выпив пиво, я заплатил за него. Но выкурив сигару, заплатить забыл и пошел прочь, восторженно глядя на величественные очертания Таунусских гор. И, примерно через десять минут внезапно вспомнив о своей оплошности, я вернулся к месту своего отдохновения и положил деньги. Но хозяин тоже забыл про сигару и лишь гортанно произнес что-то с вопросительной интонацией, полагаю, интересуясь, чего я хочу. Я произнес «сигара», и он дал мне сигару. Я постарался оставить деньги и жестами отказаться от его предложения. Он же решил, что мой отказ связан с неприятием конкретно этой сигары, и принес мне другую. Я махал руками, словно ветряная мельница, стремясь передать всеохватывающей универсальностью своего жеста, что мой отказ имеет отношение к сигарам в целом, а не именно к этой. Он принял мои старания за обычное нетерпение, свойственное людям, и ринулся в атаку с целым ворохом разнообразных сигар, стараясь навязать их мне. В отчаянии я попробовал иные виды пантомимы, но чем больше сигар отвергал, тем более редкие и изысканные появлялись из глубин и закутков заведения. Я тщетно пытался придумать способ донести до ресторатора тот
