Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях - Сильвио Пеллико

Под немногими пальмами, которые еще оставались здесь, он перешел на другую сторону озера и, как бы лаская, положил руку на шею лебедя… и быстро отнял ее: это дитя его фантазии также было чуждо жизни.

Краски, дерево, театр, словом, все, что он мог вызвать к жизни в эту минуту, с отчаянием представилось ему не чем иным, как косным отражением его могучих мыслей, его пылкого фантастического творчества.

Лебедь, которому он первое время радовался, как ребенок, теперь был холоден и мертв. Он снял с него свою руку, он уже не любил его. Теперь он был для него мальчишеской игрушкой, а не художественным произведением зрелого мужа, которое в своем мертвом материале скрывает жизнь.

А маэстро! Сколько недель, сколько месяцев он не слыхал о нем ничего! Может быть, он разочаровался в том уединении, в которое поставил себя за границей, может быть, он нашел других, более здоровых людей, на которых он оперся, может быть, он завоевал победу для себя и для своего дела один, без него, чье герцогское слово здесь так презрели?

Более здоровые люди! Почему они пришли ему на ум? Разве он сам не здоров? Он сам не знал этого. Страшные боли, которые он иногда чувствовал в затылке, — первые предвестники того, что должно было наступить потом, едва ли можно было назвать болезнью. Они приходили и прекращались, и он забывал о них.

Наконец он оторвался от созерцания своего зимнего сада, который теперь решительно не нравился ему. Ему хотелось взять себя в руки: ведь у него были обязанности, герцогские обязанности относительно этого города, относительно его страны и народа.

Он уже подошел было к двери, которая вела в его кабинет, уже хотел было позвать секретаря и распорядиться начать аудиенцию, как вдруг его с какой-то волшебной силой потянуло в мастерскую, где стоял еще не законченный бюст принцессы Адельгейды.

Любил ли он ее? Этого он и сам не знал. Что же так тянуло его к этому бюсту несмотря ни на что, несмотря даже на то, что она явно не могла ни понять его, ни оценить? Ее существо было чуждо ему. Она была день, светлое солнышко! На ее устах играла торжествующая улыбка молодости, а в голубых глазах отражалось небо сияющего счастья. А он был ночь, унылая ночь, которая избегает этого дня, которая не в состоянии ужиться со светом и солнцем и ищет глубокой тени и бледного сияния луны. Одно исключало другое, одно несло смерть другому. И однако он стремился к ней. Почему, зачем, каким образом? Он искал всеми фибрами своей души то, перед чем с тоскою и ужасом трепетало все его существо. Он дрожал, если она была близко. Под ее взором он чувствовал себя зверьком, которого бросают на съедение в клетку змеи, кроликом, которого дают на растерзание орлу.

И все-таки! Под ее взором он был как очарованный и чувствовал себя охваченным силою ее красоты и победоносной молодости, которая стремилась уничтожить его, такого слабого!

Он оставался при своем, ибо его поддерживала надежда — обманчивая, золотая надежда на то, что его глаза, которые заволакивала ночь, печаль грядущего, привыкнут в конце концов к блеску солнца, что она принесет ему с собой избавление от страданий теперешних дней и от грез теперешних ночей, в которые являлись к нему горные привидения и величавые гордые одинокие духи из царства, над которым он потерял уже власть.

При помощи ее и рядом с ней он хотел бороться, биться, побеждать! Он ждал луча ее солнца в своей бедной сумрачной жизни.

И вот он опять стоит перед мраморным бюстом, обнимает его, чего никогда не посмел бы сделать с живым его оригиналом, ниспосланным ему, и молится на него, молится так, как когда-то молился перед своим складнем.

— Адельгейда, спаси меня!

Но мрамор не дает ему ответа, не снисходит к его горячей мольбе, а у него не хватает духу с живой Адельгейдой. Он боялся дать ей заглянуть вглубь того, что делалось у него на душе, где сидели, раздирая ее, демоны! Нет! Нет!

Она, вероятно, отшатнется от него в ужасе, отвратить свои взоры от области ночи навстречу сияющему дню юности!

Его дрожащие руки охватывали холодный мрамор — воплощение его единственной кратковременной мечты о счастье, молодости, любви!

— Оставайся, оставайся со мною, — шептал он. — Побудь около меня, моя утешительница, искра света в пучине мрака, оставайся! Позволь мне смотреть на тебя хоть издали!

И он горячо поцеловал холодные уста статуи. Потом нежно накрыл ее покрывалом, которое обыкновенно накидывал для защиты своего незаконченного творения художник.

Наконец он пошел дальше. В кабинете секретарь доложил ему, что человек двенадцать ожидают его распоряжений. Теперь он уже окончательно овладел собою. Он дал аудиенцию, разрешил вместе с Галлерером и другими высшими чинами текущие государственные дела, сделал указания рабочим и работал, пока через высокое окно его кабинета не спустились к нему сумерки.

Свадебные торжества должны были продолжаться две недели. Потом князь Филипп возвращался обратно к себе.

Между тем наступала уже середина октября. Программа его бракосочетания была уже выработана, апартаменты Адельгейды готовы. Нужно было сделать выбор между днем и ночью.

XXII

Князь Филипп вернулся со свадьбы Матильды. Теперь он поселился на зиму с младшей дочерью Адельгейдой в старинном дворце Филиппсбурге, в котором жил его отец и в котором он жил сам до своей размолвки с его царствовавшим братом.

Столица готовилась к еще невиданному празднеству. Почти в течение целого столетия не было случая, чтобы вступал в брак уже царствующий герцог, обладатель короны и носитель короны. Ни одному из предков Альфреда не приходилось принимать бразды правления в столь юном возрасте. Все они были уже давно женаты, становились отцами семейств прежде, чем на их плечи падала тяжесть пурпуровой мантии.

Что же удивительного, что не только Кронбург, но и все герцогство с огромным нетерпением ждали знаменательного дня? По случаю объявленного бракосочетания Альфреда и Адельгейды министр юстиции уже заготовил указ об амнистии и поднес его на подпись герцогу. Двенадцать пар, беднейших в герцогстве, должны были соединиться в один день с герцогом, причем невесты получали роскошное приданое за счет личных средств герцога. Таково было распоряжение Альфреда.

Середина октября уже приближалась. Из всех частей герцогства, из высоких гористых местностей и из городов плодородной равнины — отовсюду присылались подарки герцогской чете, всюду чиновники и горожане спешили выразить свои верноподданнические чувства. Государи других европейских стран присылали пожелания счастья и дары; послы и представители иностранных дворов уже съехались в Кронбург. Архиепископ столицы набрасывал свою речь, которую должен был сказать на бракосочетании. По пути следования брачной процессии от дворца до старинной церкви св. Гавриила сооружались мачты. Они были обвиты гирляндами роз, а подножие было закрыто свежими ветвями горных сосен.

Альфред был ежедневным гостем во дворце князя Филиппа. Казалось, он совсем забыл и темно-голубое озеро, и прощание с Матильдой, и Остров роз, и замок Турм. Никто не мог и подумать, что делалось в это время у него на душе, даже сам князь Филипп, а еще менее Адельгейда, которая вся ушла в свое счастье и гордые надежды стать через несколько дней рядом с ним, в качестве государыни этой страны.

Во дворце все было готово к назначенному часу, как приказал герцог. Мраморный бюст Адельгейды был закончен, гравированная с него доска отдана для воспроизведения, белые, как снег, кони парадного экипажа невесты теперь уже терпеливо несли свой тяжелый головной убор и безукоризненно двигались размеренным шагом.

Церковь св. Гавриила превратилась в цветущий сад. Букеты цветов, специально выращенных к этому дню в герцогских оранжереях, стояли вокруг алтаря, перед которым должна была стоять на коленях герцогская чета и получить благословение на союз, который по учению ее церкви считается нерасторжимым на всю жизнь.

В каком-то особенном настроении, словно во сне, проходил Альфред в эти последние перед бракосочетанием дни по апартаментам, отведенным во дворце его будущей супруге. Они примыкали к его комнатам. В задней стене своего рабочего кабинета он велел пробить дверь, которая установила сообщение с так называемым флигелем принцессы, предназначенным теперь будущей герцогине. Не опьяненный счастьем, а скорее с беспокойством и тревогою бродил он среди этой неслыханной роскоши. Каждый предмет был помещен на свое место по его указанию, каждый день он делал все новые и новые распоряжения, то, что он приказал сделать вчера, сегодня уже не нравилось ему. Двенадцать комнат были отделаны его любимыми цветами — белым, голубым и золотом. Только спальня была матового темно-красного цвета. Соседняя туалетная была розового цвета, такого же, как розы с его любимого острова.