Судьба (книга третья) - Хидыр Дерьяев

Поздоровавшись, они некоторое время не знали, о о чём говорить. Огульнязик стыдилась своей несдержанности, хотя и не жалела о ней. Берды был смущён не меньше, потому что всего несколько минут назад гнал от себя грешные мысли об этой женщине.

Постепенно они оправились от смущения.

— Тебя ничего не удивляет? — спросила Огульнязик.

Берды не понял.

— Ну, то, что весь народ убежал из аула, а я осталась, — пояснила она, украдкой бросив на него взгляд.

— Удивляет! — облегчённо согласился он. — Почему вы остались?

— Меня не взяли. Я — сумасшедшая.

— Как — сумасшедшая?! — снова не понял Берды. — Кто вам сказал эту чушь?

— Благочестивый мой пир и владыка — ишан Сеидахмед. Сказал, что не стоит везти в чужие края безумную жену, чтобы не позориться там перед людьми.

— Сам он рехнулся, старый мерин! — вспыхнул Берды. — Вот ему и кажутся сумасшедшими все нормальные люди!

Огульнязик несмело улыбнулась.

— Может быть и так.

— Вы не бойтесь, что он вас бросил, — сказал Берды, подумал и добавил: — Возможно, отсюда ваши удачи начнутся.

Огульнязик опять испытующе и быстро взглянула на него.

— Дай бог, чтобы твои слова сбылись.

Он перехватил её взгляд и потупился в замешательстве. Она поняла, что выдала себя, покраснела, как маков цвет, готовая провалиться сквозь землю. От стыда у неё даже пот выступил на переносице.

— Что у вас не ладится с ишаном Сеидахмедом? — спросил Берды, чтобы что-нибудь сказать.

Огульнязик сдвинула брови. Неловкость как ветром сдуло. Она снова была той острой на язык, решительной женщиной, от которой, как от нечистой силы, отплёвывался старый ишан.

— Не нужна я ему, — сказала она. — Хоть и стыдно об этом говорить постороннему человеку, но я скажу тебе: чуть ли не с первого дня, как он на мне женился, я ему не нужна… как женщина. И ом мне тоже не нужен. Ноги его тощие растирать? Утопиться с тоски можно, как подумаешь! Говорит, что ошибся, женившись на мне. Да что толку руками по воде шлёпать, если плавать не умеешь!

Огульнязик могла бы рассказать, что первое время сама царапалась, как барханная кошка, и гнала от себя ишана, пока наконец не уступила, подчинившись неизбежному. Однако ишана хватило не надолго. Стыдно было, не хотелось вспоминать, как потом сама ластилась к нему — иного выхода не видела, а заводить, по примеру других женщин, любовников ей претило. Ещё спустя какое-то время она стала едко издеваться над ишаном, не упуская случая высмеять его старческое бессилие. Если у него и появлялось желание приласкать молодую жену, она демонстративно запирала перед ним дверь. Ишан стучал в дверь посохом и грозил строптивице земными и небесными карами. А она, зло посмеиваясь, советовала ему навестить старшую жену. Или пригласить в свою келью одну из богомолок — у него на этот счёт есть, мол, немалый опыт. Ишан уходил, ругаясь, а она, давясь сухими рыданиями, бросалась ничком на постель, металась как в огне, рвала зубами подушку, готовая растерзать весь мир.

Нет, об этом не хотелось ни рассказывать, ни вспоминать. Зачем окупаться в тот мутный поток, из которого только что вынырнула? Зачем трогать ссадину, чуть затянувшуюся розоватой кожицей? Но всё же она сказала:

— Советует мне монахиней стать. А я и без его советов живу, как монахиня! Но не хочу, понимаешь, не хочу, чтобы так и прошла вся моя жизнь!..

Это был вопль измученной души. И Берды серьёзно кивнул.

— Правильно говорите. Дважды человек не приходит на этот свет…

— Да хотя бы и дважды приходил! — перебила его Огульнязик. — Всё равно не хочу быть монахиней! Не надо мне золота и серебра, не надо шёлков и бриллиантов, — пусть будет только то, что дано от бога каждому человеку! Я жить хочу! Жить, а не смотреть на жизнь со стороны, не читать о ней в книгах!

Берды чувствовал, что скажи он слово — и Огульнязик, не задумываясь, кинется ему на шею. Но он ни за что не произнёс бы сейчас этого слова. Его немного пугала неистовая откровенность молодой женщины, и в то же время он испытывал к ней что-то похожее скорее на благодарное обожание, нежели на желание обладать.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Двадцать три, — сказала она.

— Совсем немного. А с виду вообще больше девятнадцати не дашь.

— Не объёмом тяжёл сосуд, а содержимым. За эти годы я пережила столько горя, что на добрых три жизни хватит.

— Считайте, что с сегодняшнего дня солнечный луч упал и на вас.

— Ой, не знаю, Берды!

— Я знаю! Возвращайтесь пока к себе и ждите. Я должен сходить в город. Если белые ушли, забору вас в Мары. Это и будет первым шагом на пути к свободе.

— А если они не ушли?

— Тогда отвезу вас в Байрам-Али.

— А ты скоро придёшь назад?

— Скоро, если не попадусь.

Огульнязик легко дотронулась до его руки, голос её прозвучал умоляюще:

— Может быть, не стоит ходить?

— Не беспокойтесь, Огульнязик, я везучий, — сказал Берды, поняв её движение. — Правда, один раз попался, но тогда вы меня выручили. На всю жизнь я вам благодарен за это. Всё время с тех нор о вас думаю. Глаза закрою ночью — женский образ встаёт, ваш образ. Пальцы ваши вижу. Нежные пальцы, они самые тонкие узоры ковра могут выткать, но я представляю их сильными, как пальцы Рустама — ведь они сломали железный запор на моей темнице!

Зардевшись, Огульнязик возразила:

— Скорее уж можно сравнить меня с Гурдаферид, которая вышла на бой против Сохраба, но сама была побеждена им.

Берды, конечно, не знал в деталях царственной поэмы великого Фирдоуси, поэтому смысл слов Огульнязик не дошёл до пего, и он сказал:

— Не знаю, о кем вас сравнивать, но не сомневаюсь, что сердце ваше подобно полноводному озеру, из которого берёт своё начало река благородства.

Огульнязик чуть дрогнула веками и снова опустила их на влажно блестящие глаза.

— Не хвали меня слишком сильно, Берды. Я не стою похвал. Поступила так только потому, что пожалела твою молодость. За это меня и объявили безумной.

— Оказывается, вы пострадали из-за меня? — воскликнул Берды, которому только сейчас стала ясна истина. — Значит, я вдвойне ваш должник! Я перед вами в таком долгу, что за всю жизнь мне не расплатиться.

— Разве доброе участие предполагает оплату? — грустно произнесла Огульнязик, закрывая яшмаком лицо. — Добро по расчёту — скорее зло, чем добре… Тебе известно что-нибудь об Узукджемал?

Берды не хотелось говорить на эту тему и он коротко ответил:

— Кажется, она умерла.

Огульнязик заметила безразличие, с которым это было сказано, и ей почему-то стало неприятно.

— У Бекмурад-бая умерла?

— Нет.

— Где же?

— Неизвестно.

— Тогда почему утверждаешь, что она умерла? Ты видел её могилу?

— Теперь такое время, что и могил не остаётся. Байрамклыч-хана схоронил я — собственными руками могилу заровнял.

— Нельзя быть таким несправедливым к бедной Узукджемал, — упрекнула Огульнязик. — Возможно, она ждёт твоей помощи, а ты так равнодушно говоришь: «Кажется, умерла».

— Не знаю, где искать её, — пожал плечами Берды. — Слыхал, что сумела убежать от Бекмурада в город. Но куда скрылась и что с ней сталось, не знаю.

Со стороны города показались два всадника, по виду — обычные дайхане. Довольный возможностью прервать начинавший становиться в тягость разговор, Берды окликнул их и спросил о положении в Мары.

— Наши в городе! — весело крикнул один из всадников. — Белые бежали!

Деникин быстро откликнулся на просьбы закаспийских белогвардейцев и первое, что он предпринял, то сместил командующего войсками Ораз-сердара несмотря на то, что он являлся ставленником генерала Маллессона. Для столь решительных действий у Деникина был крупный козырь — разгром под Байрам-Али и сдача без боя Мары.

Командующим был назначен генерал-лейтенант Савицкий, давно служивший в Туркестане и прекрасно знающий местные условия. Деникин облёк его весьма большими полномочиями, надеясь, что Савицкий сумеет быстро ликвидировать Советскую власть во всём Туркестане.

Новый командующий разделял эту уверенность. Прибыв в Ашхабад 29 мая, он обратился к солдатам с воззванием, в котором, в частности, выразил надежду на скорое соединение с войсками адмирала Колчака.

Ожидая помощи от Деникина и англичан, белые не сидели сложа руки. Между Мары и Тедженом, где они создавали укреплённый район, они на протяжении почти двух десятков километров разрушили железную дорогу, снимая рельсы и шпалы и увозя их в свой тыл. Это делалось с целью затруднить наступление Красной Армии. Одновременно они пытались пополнить свои ряды за счёт местного населения, ведя пропаганду против красных. Однако туркмены, наученные горьким опытом, не слишком-то верили белогвардейским агитаторам. Белые стали проводить мобилизацию силой. Это только обострило отношения между ними и местным населением, не дав существенных результатов в пополнении армии.