Римлянка - Альберто Моравиа

Я знала адрес Джакомо и через двадцать минут оказалась возле его дома. Но как только я подошла к подъезду, я вспомнила, что не предупредила Джакомо о своем приходе, и меня охватила робость. Я боялась, что он неласково встретит меня, а то и вовсе прогонит прочь. Я замедлила шаги, сердце мое сжалось от боли, и я, стоя у витрины какого-то магазина, спросила себя, а не лучше ли вернуться домой и ждать, пока он сам придет. Я отлично понимала, что именно в первые дни наших отношений следует вести себя осторожно и предусмотрительно и ни в коем случае не показывать, что влюблена и жить без него не могу. С другой стороны, горько возвращаться домой ни с чем еще и потому, что после исповеди на душе у меня было тревожно, и, чтоб успокоиться, мне надо было повидаться с Джакомо. Мой взгляд упал на витрину магазина, возле которого я остановилась. Это был магазин мужских галстуков и сорочек; и я вдруг вспомнила, что обещала купить ему новый галстук. Влюбленный человек никогда не рассуждает, и я решила, что подарок явится прекрасным поводом для моего прихода, не понимая, что именно он-то и свидетельствует об унизительности и безнадежности моего чувства к Джакомо. Я вошла в магазин и, перебрав с десяток галстуков, остановила свой выбор на самом красивом и самом дорогом сером галстуке в красную полоску. Продавец с профессиональной назойливой любезностью, с какой обычно торговцы пытаются всучить свой товар, осведомился, кому предназначается галстук, блондину или брюнету.

— Брюнету, — ответила я тихо и почувствовала, что произнесла это слово мягким, взволнованным голосом. Я даже покраснела при мысли, что выдала продавцу свои чувства.

Вдова Медолаги жила на четвертом этаже старого и мрачного дома, выходившего окнами на набережную Тибра. Я прошла восемь лестничных пролетов и позвонила, так и не успев отдышаться. Дверь почти тотчас же открылась, и на пороге появился Джакомо.

— А-а, это ты? — удивленно произнес он.

Вероятно, он кого-то ждал.

— Можно к тебе?

— Да… заходи.

Через темную прихожую он провел меня в гостиную. Здесь тоже было сумрачно: свет проникал сюда сквозь толстые круглые красные стекла, какие бывают в церкви. В комнате стояла мебель черного цвета, инкрустированная перламутром. Посредине находился овальный стол со старинным графином и рюмками для ликера из голубого хрусталя. На полу лежало несколько ковров и даже шкура белого медведя, правда весьма потертая. Все вещи казались старыми, но кругом была чистота и порядок, а глубокая тишина, казалось, с незапамятных времен царит в этом доме. Я прошла в другой конец гостиной и, сев на диван, спросила:

— Ты кого-то ждал?

— Нет… а зачем ты пришла?

Откровенно говоря, слова эти прозвучали не очень-то любезно. Но Джакомо, видимо, только удивил, но не рассердил мой приход.

— Я пришла с тобой попрощаться, — улыбнулась я, — потому что думаю, мы видимся в последний раз.

— Почему?

— Не сегодня-завтра меня заберут и отправят в тюрьму, я в этом уверена.

— В тюрьму… что за чертовщину ты несешь?

Он изменился в лице, и по его тону я поняла, что он испугался, может быть, даже подумал, что я донесла на него или каким-то образом выдала его, проболтавшись о его политической деятельности. Я снова улыбнулась:

— Не бойся… тебя это ни в коей мере не касается.

— Да нет, — быстро перебил он, — я просто не понял… как так в тюрьму? За что?

— Закрой дверь и садись сюда, — сказала я, показывая на диван.

Он закрыл дверь и сел рядом со мной. Тогда я очень спокойно рассказала ему всю историю с пудреницей, включая и исповедь. Он слушал, наклонив голову, не глядя на меня, и кусал ногти, что служило у него признаком внимания. В заключение я сказала:

— Я уверена, что этот священник непременно сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку… а ты как думаешь?

Он покачал головой и, глядя не на меня, а на оконные стекла, сказал:

— Не может этого быть… я уверен как раз в обратном… пусть этот священник самый отвратительный урод, это еще ничего не значит…

— Видел бы ты его!.. — живо перебила я.

— Если хочешь знать, ужасен не он сам, а его ремесло… но всякое может случиться, — добавил он торопливо и улыбнулся.

— Итак, ты утверждаешь, что мне нечего бояться?

— Да… тем более что теперь уже ничего не поделаешь… это от тебя не зависит.

— Тебе хорошо говорить… люди боятся, потому что им страшно… это сильнее нас.

Внезапно он по-дружески обнял меня, встряхнул меня несколько раз за плечи и сказал улыбаясь:

— А ты ведь не боишься… не правда ли?

— Я же тебе говорю, что боюсь.

— Нет, ты не боишься, ты смелая.

— Уверяю тебя, я ужасно боялась, до того боялась, что легла в постель и два дня не вставала.

— Да… а потом пришла ко мне и все подробно и спокойно рассказала… нет, ты еще не знаешь, что такое страх.

— А что же я должна была делать? — спросила я с невольной улыбкой. — Не кричать же мне от страха.

— Нет, ты не боишься. — С минуту мы помолчали. Потом он спросил меня с какой-то особой интонацией, удивившей меня: — А этот твой друг, назовем его так, этот Сонцоньо, что он собой представляет?

— Такой, каких сотни, — неопределенно ответила я.

В эту минуту я не нашла более точного определения.

— А каков он из себя… опиши его.

— Уж не собираешься ли ты сам на него донести? — спросила я весело. — Запомни, что тогда и я угожу в тюрьму. — И потом прибавила: — Он блондин… небольшого роста… широкоплечий, лицо бледное, глаза голубые… в общем, ничего особенного… единственно, чем он выделяется, так это своей силой.

— Как так силой?

— С виду даже и не подумаешь… бицепсы у него прямо стальные.

Видя, что он слушает с интересом, я рассказала ему о ссоре Джино и Сонцоньо. Он не прерывал меня и, только когда я замолкла, спросил:

— А как ты думаешь, преднамеренным ли было преступление Сонцоньо… я хочу сказать, готовился ли он заранее, а потом хладнокровно исполнил задуманное?

— Какое там! — ответила я. — Никогда он ничего не замышляет заранее: за минуту до того, как он свалил Джино на землю ударом кулака, он, вероятно, и не собирался его бить… так же и с ювелиром.

— Тогда зачем же он убил?

— Так… это сильнее его… он как тигр… то он спокоен, а через минуту наносит удар лапой, и неизвестно почему.

Я рассказала всю историю моих отношений с Сонцоньо, о том, как он меня бил, и добавила, что в темноте он, конечно, мог бы убить меня; потом в заключение сказала:

— Он ни о чем таком и не думает… им вдруг овладевает какой-то неистовый порыв, и это сильнее его воли… тогда лучше держаться от него подальше… я уверена, что он пошел к ювелиру затем, чтобы продать пудреницу… а тот его оскорбил, и Сонцоньо убил его.

— Словом, это одна из разновидностей садизма.

— Называй как хочешь… возможно и так, — прибавила я, пытаясь разобраться в чувстве, которое внушает мне самой неистовство Сонцоньо-убийцы, — ведь нечто похожее толкает меня к тебе… Почему я тебя люблю? Одному богу известно… Почему на Сонцоньо иногда накатывает желание убить? Тоже одному богу известно… Мне кажется, что подобные вещи вообще необъяснимы.

Джакомо задумался. Потом он поднял голову и спросил:

— А как ты думаешь, что толкает меня к тебе? По-твоему, я способен любить тебя?

Я боялась услышать от него, что он меня не любит. И, зажав ему рот рукой, я взмолилась:

— Ради бога… не говори ничего о чувствах, которые ты ко мне питаешь.

— Почему?

— Потому что для меня это не имеет значения… я не знаю, как ты относишься ко мне, и знать не желаю… мне достаточно самой любить тебя.

Он покачал головой и сказал:

— Это ты по ошибке любишь меня… на самом деле тебе следовало бы любить такого человека, как Сонцоньо.

Я удивилась:

— Да ты что?! Любить преступника?

— Пусть он даже преступник… зато он способен на те порывы, о которых ты говорила… Я уверен, что, раз Сонцоньо испытывает желание убивать, ему доступно и чувство любви… самой простой любви без всяких выкрутасов… я же…

Я оборвала его:

— Не смей даже сравнивать себя с Сонцоньо… ты это ты, а он преступник, злодей… и потом ты неправ, ему недоступна любовь… такой человек не может любить… ему лишь нужно удовлетворить свою чувственность… со много или с любой другой женщиной — все равно!

Кажется, он не согласился с моими доводами, но ничего не возразил. Воспользовавшись молчанием, я засунула пальцы под рукав его сорочки, стараясь дотянуться до локтя.

— Мино, — шепнула я.

Он вздрогнул:

— Почему ты называешь меня Мино?

— Это ведь уменьшительное от Джакомо… разве мне нельзя тебя так называть?

— Нет, нет… можешь… просто так меня зовут дома… вот и все.

— Тебя так зовет твоя мать? — спросила я и, оставив его руку, просунула пальцы под галстук и коснулась сквозь разрез рубашки его груди.