Затишье - Авенир Крашенинников

— И все же, — Воронцов поднялся вслед за губернатором, — и все же я просил бы вас не вмешиваться, пока… пока не обращусь за помощью сам.

— Я обещаю вам это, господин капитан, — сказал Струве.

В Мотовилиху возвратился Воронцов, взвинченный чрезвычайно. Доколе же, в самом деле, нянчится с этими мальчишками, для которых он и так сделал все! И не благодарности, не раболепия требовал от них — того же, что и от себя: преданности прогрессу, вдохновенного служения общему делу…

Не заезжая домой, поднялся в свой кабинет, вызвал Бочарова. Сидел, оперев локти на стол, стараясь не выдать раздражения. Чикин-Вшивцов ожидал его, настоял, чтобы разговор был при нем. Воронцов согласился. Перед Бочаровым будет альтернатива: либо Сибирь, либо возможность почти безотносительной свободы, полезной общественной деятельности. Пусть выбирает сам.

Бочаров стоял в перекрестии двух взглядов. Лицо землистое, под глазами постарело.

— Что вы еще хотите от меня, господин капитан?

— Чтобы вы не мешали мне работать.

— До сих пор я полагал, что как-то участвую в строительстве завода.

— И в то же время внушаете рабочим вредные мысли!..

На спекшихся губах Бочарова мелькнула усмешка:

— Какие же, позвольте узнать?

— Как ты разговариваешь, пащенок, — затопал ногами пристав, — кому перечишь? Забыл, кто ты таков? С тобой цацкаются, носятся как с писаной торбой! В кандалы захотел, разбойник?

— Я никого не грабил и не убивал, — тихо сказал Бочаров.

— Нет, как хотите, Николай Васильевич, а я не допущу… Этот мерзавец не пощадил даже свою матушку! — вскочил пристав.

Если бы сейчас Бочаров расплакался, если бы ударил полицейского, капитан не был бы так поражен. Но неожиданно для них обоих Бочаров даже не моргнул. Он смотрел мимо них, сквозь них завалившимися усталыми глазами и думал о чем-то своем.

А он думал: у Мотовилихи скоро будет оружие, которое опаснее револьверов и бомб, будет гектографический станок. Ушел из лаборатории, дошагал до пристани. «Кунгурячок» отдавал чалку, ухал маленькой трубой. Костя успел на него, пристроился к бортику, глядел на воду. Казалось — стоит на месте, а Кама бежит, вопреки своему течению, снизу вверх. Обман зрения. И эта баржа-беляна, глубоко осевшая в воду под тяжестью сосновой да еловой клади, эта беляна — тоже обман зрения: как доплывет до места, обдерут ее самое на дрова. Судьба — как у людей…

С пристани прошел на Красноуфимскую улицу, увидел Никифора, сидевшего перед домом с дворником, попросил отнестись к Ольге Егоровне. Никифор сердито оглядел его, однако доложил. Ольга оказалась одна. Сидела с ногами на каком-то широченном ложе, куталась в пестрый халат, на голове был немыслимый тюрбан. Было душно, в открытых окнах вяло свисали шторы.

— Скучно, Костенька, одурела совсем. Хорошо, что пришел… Надо, наверное, чего-то?

— Вы обещали ссудить денег.

— Сколько?

Он вспомнил сумму, назначенную Михелем Кулышову.

— Шевелить кого-то собираетесь? — Она оживилась, опустила ноги в турецкие гнутые по носкам туфли. Пошла в другую комнату, вынесла несколько помятых ассигнаций. — Спервоначалу довольно?

Костя взял их и не знал, что же делать дальше: либо сразу же сунуть в карман, либо пересчитать. Подумал — вот начнут дело по-настоящему, Ольга непременно пойдет с ними; другого нет и для нее.

— А ты женись на мне, — вдруг сказала она, и в глазах ее проступили слезы. — После Иконникова, после Николая Васильевича ты один у меня остался!

Вспыхнули у Кости уши, в них зазвенело, он попятился к двери.

— Ну ладно, прощай, однолюб. — Лицо Ольги потускнело, как тогда, в саду близ тюремного замка, тылом ладони пригасила она нарочитый зевок. — Я пошутила. Коли развеселитесь в Мотовилихе, и я с вами попляшу…

«Зачем она так? — горько и смущенно думал Костя ночью в своем домике. — И почему столь нелепо складывается жизнь у всех? Почему тот, кого ты любишь, отвергает тебя и уходит прочь, гонимый судьбою? Лишь подлым, корыстным, черствым натурам удается все. Но способны ли такие натуры к чистым порывам, способны ли к борьбе ради света, ради всеобщего счастья!»

После странного признания Ольги, верить и не верить которому он не мог, боль внутри, затянувшаяся было сухим струпом, опять защемила, но в то же время ощущал Костя какую-то духовную раскованность, будто от глаз отняли темный козырек. И, шагая по вызову капитана Воронцова в заводоуправление, не предугадывал, что еще более страшное испытание уготовано ему жизнью.

Сима, горничная, очевидно, заметила его в окно, встретила, пригласила к мадам Воронцовой.

— Меня ждет Николай Васильевич, — предупредил он Наденьку, стараясь не глядеть на нее.

— Константин Петрович… — Она, придерживая пальцами виски, прошла по комнате, — Константин Петрович, вы стали сильным человеком, я в этом убедилась… Никто не решается вам сказать, но… из Петербурга пришло известие…

Может быть, потому, что помнил он, как печалилась Наденька по своей матушке, может, и потому, что заплакала она, когда он побелел и пошатнулся, — он выстоял. Только внутри свернулось сгустком, запеклось, и показался слишком ярким солнечный луч в черноте рояля, показалось странным, что по улице все так же дребезжит ломовик…

— Что же вы молчите, Бочаров? — Капитан ждал, когда пепел с сигары отвалится сам, но серый столбик все держался.

— Я делаю именно то, что вы от меня требуете.

— Вы же благоразумный человек, Константин Петрович, — Воронцов кончиком пальца сбил пепел, — и понимаете, чему мы служим: государю и народу.

— Двум господам служить нельзя!

Бочаров хотел еще что-то добавить, но болезненно сморщился. Капитан увидел: он пытается разжать кулак, увидел на его ладонях кровь от ногтей.

— Идите и подумайте, — сказал Воронцов.

Едва Бочаров вышел, пристав затряс перед носом капитана коротким своим пальцем:

— Зря заигрываете с ним, зря, Николай Васильевич. Грех берете на душу.

Воронцов отвернулся к окну, проговорил с расстановкой:

— Все испытывается на разрыв.

глава четвертая

В Перми егозадые купеческие да мещанские дочки баловались качелями. Подлетали высоко, вровень с перекладиной, подолы — то хвостами, то колоколом. Старики прикидывали виды на урожай, а глазами-то — к сладкому, хоть зубы давно съедены. Новый городской голова, пароходчик Каменский-старший, занимался не только подготовкой к выборам в земство, учреждаемое в России, но и настроил на ярмарочной площади балаганов, каруселей да качелей — заблудишься. Днем жара, из камней сало топится, зато вечерком вымоешь опухшую от сна и размышлений физиомордию и пожалуй развлекаться. Кому капиталы позволяют, можно и клубничку пожамкать: веселые дома в Перми богаты таким товаром, что пальчики обсосешь.

Купец Колпаков, так никому и не выплатив тысячи рублей серебром, — слава богу! — с почетом отдыхает от общественных обязанностей, однако к каруселям и клубничке не располагается. Вообще-то пожить он любит ничуть не меньше петербургских, московских и прочих широконатурных толстосумов. Но сейчас у него серьезные размышления: вышла оказия со значением. Сваха была из Мотовилихи. И какая сваха! Кругленькая, сдобная, голос медовый, глаза вертучие. С этакой бы… хе-хе-хе… Но принимай с почетом, гляди, слушай: приумножением капиталов пахнут, ассигнациями шуршат свахины широкие юбки.

И когда успел взлететь этот орел? Какими такими струйками притекли в карманы к нему суммы, о которых вдруг заговорили на бирже и в банке Марьина? Бог-то знает да молчит. И не столь уж эта сторона беспокоит Колпакова. Главное — а он навел самые подробнейшие справки — капиталы Паздерина надежны… Не в том, что увязаны одним узелком с Мотовилихинским заводом. Государственный завод как дышло: куда воткнешь, туда и вышло. И не в том, что Паздерин на первых же угольях руки нагрел — к огню-то любой дурак притянется. Основательность Паздерина — в чистоганном имуществе: в домах, которые он построил да жильцам подмостил, в деньгах, притаенных подвалами банка, в ломовых лошадях, конюшни которых он умножительно держит. Да и собой Паздерин — не чета косопузым купеческим обнимышам. Неродовит, выскочка? А кто в Перми от Афанасия Никитина да Садко-богатого гостя род ведет? По всем статьям подходящ Паздерин. Только как вот Ольга взглянет? Не те ноне времена, чтобы силком под венец турнуть али под чугунной плитой похоронить — все обходительности требуют, эмансипации… Ну и слово зловредное для языка! Да и характер-то у дочери дыбистый, неукротимый. Молодцом бы ей быть — не девкой…

Наезжал Паздерин дважды: визиты наносил. Не льстит, не кобенится, подарков изумительных не валит. Ольга все с усмешечками, все намеками наговаривает на себя всякие небылицы. Колпаков-то знает: может, потому и чисто его чадо, что слухами в дерьме вывалено. Только бы решилась, такую свадьбу завернем — Каму коврами выстелим!..