Муж-озеро - Ирина Андрианова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давай вытащим их, пусть живут у нас на столе, — предложил Ион, словно услышав танюшину мысль.
С тех пор статуэтки стояли посреди тарелок и чашек, молча взирая на хозяйские трапезы. Так же, как и Танюша, они были вытащены из пустоты и забвения, и это сделала та же рука.
Все долгие годы своего одиночества Танюша воображала, как могла бы выглядеть ее счастливая семейная жизнь. Она представляла, во что она будет одеваться (разумеется, это были сплошь дорогие и красивые, изумительно идущие ей вещи), как совьет чудное семейное гнездышко (тут перед глазами вставали картинки из интерьерных каталогов), а также в деталях продумывала, что они с мужем будут говорить друг другу при тех или иных обстоятельствах. В жизни она была ленива и неряшлива как по отношению к своему внешнему виду, так и к домашним делам. Но, в случае обретения долгожданного женского счастья все должно было разом измениться: Танюша верила, что превратится в идеальную жену из рекламных фото. Но, когда счастье пришло, она не только забыла свои имиджевые мечты, а максимально сократила пользование предметным миром (во всяком случае, в доме и в городе; лес она по-прежнему любила). Кроме стандартных маршрутов внутри квартиры: прихожая — плита — холодильник — низенький стол в комнате перед диваном — ионова скамеечка на балконе, она знала только дорогу в ближайший магазин (и то останавливалась всегда перед одними и теми же полками, и покупала одинаковый, весьма простой набор продуктов). Правда, ей нередко случалось встречать Иона с работы, и это бывало в разных местах, потому что его бригаду постоянно перебрасывали с одного «объекта» на другой. В этом случае Ион на бумажке подробно писал ей схему проезда с перечислением номеров автобусов и маршруток, на которые следует сесть. Все остальное — домашняя обстановка, городской пейзаж, лица людей на улице и т. д. — сливались для нее в одну туманную декорацию. Центром и смыслом мира теперь был Ион. Он прочерчивал дороги в этом тумане, и он же водил ее по ним за руку. Танюша удивлялась, вспоминая, как когда-то мечтала о том, чтобы мир заметил и восхитился ею. Теперь ей это было странно. Мир был нужен просто как фон существования Иона. Его лицо заменяло лица не только всех мужчин, но и всех женщин. Его красота была эталоном красоты, его улыбка содержала модель всех на свете улыбок. Его память была аналогом всех книг, этакой огромной библиотекой, откуда знания доставались безо всяких поисковых запросов. А еще они были живыми и персонифицированными, созданными специально для Танюши. Все в нем было создано для Танюши, и она упивалась тем, что и сама создана для него, что имеет право ему готовить (хоть и скверно), вытирать пыль (увы, не слишком качественно) и кое-как стирать его одежду. Ей бывало совестно, что она такая плохая хозяйка, что в комнате неубрано, что на обед есть только вареная картошка, а на светлой футболке появилось пятно от черного носка, постиранного вместе с белым бельем. Но она быстро утешалась, потому что было очевидно, что Ион и сам не замечает ее огрехов. Если бы она не сказала про футболку, он бы точно никогда не увидел этого пятна; зато, увидев, он рассмеялся и сказал, что так оно даже красивей. Он никогда не обращал внимания на то, что ест, а если Танюша в порыве самокритики сокрушалась, что сегодня ничего толком не успела сделать, он делал сочувственное лицо и предлагал сходить в кафе за пирожными. Пыли и грязи он тоже не замечал. Однажды, когда Танюша повинилась, что давно не делала уборку, Ион решительно отставил миску с картошкой и заявил, что сейчас сам все сделает.
— А что именно надо убрать? — спросил он, с любопытством оглядев комнату.
На спинке дивана лежал ворох одежды, которую Танюша ленилась убирать в шкаф; на полке перед сервантом громоздились ряды немытой посуды, которую следовало отнести на кухню и вымыть еще вчера; письменный стол был покрыт древним культурным слоем из бумаг, книг и забытых чашек, посреди которых стоял временно перенесенный сюда ноутбук. Вылинявшие занавески висели на нескольких оставшихся клипсах, прикрывая грязное оконное стекло. И всюду по углам лежали и стояли вещи, давно утратившие свое назначение — старый, залепленный скотчем глобус, кастрюля, стопка пожелтевших журналов, стаканчик с засохшими авторучками, танюшины детские игрушки и тому подобное. Танюша иногда напрягала мысль и рассуждала, что все это полагается куда-то и как-то убрать; что примерные домохозяйки, должно быть, поступили бы именно так. Но сейчас, проследив взгляд Иона, она убедилась, что он искренне не понимает, какие именно из этих предметов являются признаком вопиющего беспорядка. Квартира была для него таким же природным ландшафтом, как лес. Лес по определению не может быть некрасивым, а главное, глупо было бы покушаться что-то в нем поменять. Нужно принимать его таким, каков он есть, и наслаждаться.
— Да в общем-то ничего, Ионушка, — улыбнулась она, подумав. — И так хорошо.
Как и окружающие вещи, новую Танюшу перестали интересовать окружающие люди. Раньше она видела себя тысячами воображаемых глаз и была уверена, что все они зрят на ее месте какое-то нелепое существо, не имеющее права существовать — за то, что не сподобилось главного индикатора значимости в этом мире. А именно, внимания мужчин. Поэтому в пакете сладостных картинок невозможного, но вожделенного счастья обязательно присутствовали эти же тысячи глаз, только на сей раз узревшие ее, танюшино, счастье. Она видела свою взлелеянную в мечтах супружескую жизнь глазами других — прежде всего, конечно, женщин, ее вечных удачливых соперниц, всегда оставлявших ее первой с конца. Их глазами она любовалась красотой своего придуманного мужа; их восхищенно-завистливыми пересудами она описывала себе свою придуманную любовь. Выходило, что она, боявшаяся людей, не могла мыслить себя без их оценок. Танюша это осознавала, но ничего поделать не могла: ее «я» составлялось из огромной безличной толпы воображаемых людей, из впечатлений которых (обычно негативных), подобно фасеточному глазу насекомого, складывалось общее впечатление Танюши о себе. Разумеется, в самом центре этого клубка располагалась сама Танюша, которая робко верила, что на самом деле она — самая лучшая, и когда-нибудь
