Муж-озеро - Ирина Андрианова

микробов. Первая порция этого средства делает мир из злого равнодушным, а вторая — как будто даже хорошим. Я вдруг замечаю, что компания подростков, идущая навстречу, состоит из красивых парней и девушек, достойных счастья, и я желаю им этого счастья. В машинах, которые едут по улице и паркуются вдоль обочин, сидят вполне приличные люди, и даже у таксистов, которые тусуются на углу под адскую музыку из своих динамиков, оказываются крепкие семьи и симпатичные дети. Я никогда не видела их детей, но отчего-то знаю, что это так. Иногда зло все-таки пробивает твою защитную стену и пытается прицепиться к нам. Например, что-то издалека кричит пьяный, или девица с накладными ресницами грубо сворачивает на своем «БМВ» во двор прямо перед нами, и что-то угрожающе визжит в приоткрытое окно. Или громко гогочут, демонстрируя свое расовое превосходство, дагестанцы; для убедительности они перекрывают своими телами тротуар, встав в кружок и широко расставив ноги. Они делают вид, что им надо срочно что-то обсудить. На самом деле, конечно, их старания направлены исключительно на то, чтобы унизить нас, а точнее меня. Из глубины во мне поднимаются задремавшие было страх и ненависть. Но я смотрю на тебя, и… они снова уходят в глубину. Удивительно дело: все плохое словно соскальзывает с тебя, как дождевая вода со стекла. Жлобы, девицы, «БМВ», мат, толпы и пьяная ругань — все это остается по ту сторону стекла, а мы с тобой — по эту. Дагестанцы превращаются в тени, которые раздвигаются и тают, стоит тебе приблизиться, девица за рулем замечает тебя и быстро уезжает, пьяный умолкает и бредет своей дорогой. Как будто бы ты сделан из какого-то иного вещества, нежели все вокруг, и будто бы все это чувствуют. А ты словно и не замечаешь, какое действие ты оказываешь на мир; да нет, ты и правда не замечаешь. Ты идешь, положив мне руку на плечо, и что-то увлеченно излагаешь — например, новейшую историю государства Израиль или краткие тезисы книги Бодрийяра «К критике политэкономии знака». Ты так занят этим, что забываешь о том, что следует кого-то испугаться, или хотя бы встревожиться, или обидеться, или возненавидеть. А может, у тебя нет органа, который должен тревожиться или ненавидеть? Мир чувствует это и расступается, чтобы пропустить тебя, как поток воды. А я плыву по тебе, как лодка, покачиваясь на волнах, и знаю, что мне незачем беспокоиться — река вынесет туда, куда нужно.

Мы покупаем какую-то мелочь на завтра, а потом неизменно заходим в кафе, будто бы для того, чтобы я могла съесть пирожное. Но мы знаем, что ты обязательно спросишь, не хочу ли я салатика, или сосисок с зеленым горошком, или яичницу с сыром. И я, конечно же, скажу, что хочу. И мы опять проедаем половину твоего дневного заработка, как и всегда. Потом ты заглянешь в свой тощий бумажник и грустно скажешь, что ты ужасный муж, потому что снова все промотал. Хотя сосиски ела в основном я. Мы будем хохотать, выходя на улицу; ты обыщешь карманы и радостно объявишь, что Бог милостив, потому что на сигареты он все-таки тебе оставил. Я попытаюсь сделать строгое лицо и скажу, что вот уж на это я бы предпочла тебе не выдавать. Ты жалобно смотришь на меня и клятвенно пообещаешь, что вот в следующем месяце ты точно всерьез задумаешься о том, чтобы еще через пару месяцев начать бросать курить, но вот сейчас, ну пожалуйста, ты еще не очень готов… Я смеюсь, подпрыгиваю и повисаю у тебя на шее, пытаясь в прыжке успеть покрыть поцелуями как можно большую поверхность твоего лица; а ты, подхватив меня за пояс, приподнимаешь и помогаешь выполнить замысел. Мои губы чувствуют горбинку твоего носа, твои смеющиеся губы, твои подрагивающие веки с длинными ресницами, твои растрепанные волосы, колечками прилипшие ко лбу. Ты такой жаркий, что даже в морозный день у тебя на лице выступает пот, а волосы, как их не мой, на следующий день уже лоснятся от сала. Я пытаюсь стирать твою одежду — твои единственные две пары джинсов и две флисовые кофты — но они все равно сохраняют твой запах, запах табака и леса. То вещество, из которого ты сделан, противится миру мыла, шампуня и плохих людей.

…

— Вообще-то мы происходим от благородных людей — от древнеримских уголовников, — говоришь ты. — Потому и название — Румыния, римляния. Там раньше была римская провинция Дакия, куда из центра отправляли в ссылку за разные проступки. А потом, века примерно с шестого, подмешались славяне, и получились молдаване…

— Ого, так вы — римляне!

— Ну, теперь от них мало чего осталось…

— Осталось, осталось! — Мой палец скользит по твоему рельефному носу, соскальзывает на губы, и тут уж мои губы не могут удержаться, чтобы не продолжить исследование.

Я сижу на своем любимом месте — у тебя на коленях, а ты на своем — на балконной скамеечке. У тебя какое-то странное, интуитивное отторжение всяческих удобств. Ну никак не удается разместить тебя на мягком, хотя и протертом, диване, перед которым стоит мой ноутбук. Уж как я не усаживаю туда тебя, усталого после длинного дня, как не пытаюсь удержать там с помощью горячего чая с булочкой — ты все норовишь сбросить кандалы уюта и переместиться в холод, на балкон, к своей линялой пуховке, книжкам и сигаретам. Ты как Снегурочка — не можешь ужиться в тепле. Ну что же делать — приходиться и мне залезать под твою пуховку. Правда, там очень тепло. Твое тело — словно печка, добрая и ласковая.

Давеча я попросила тебя снова рассказать что-нибудь о Молдавии. Снова — потому что за все время мне так и не удалось прослушать законченной экскурсии. Ты, который знаешь все на свете, не умеешь долго удерживаться мыслью на одном предмете. Меня всякий раз ожидает увлекательное путешествие по всему околомолдавскому — от античной истории, со скачкообразным перемещением к румынским романтикам начала ХХ века, а оттуда — к неформальным творческим тусовкам окрестностей города Дубоссары. А потом ты и вовсе уйдешь от Молдавии, каким-то образом оказавшись в районе экспедиций Карла Линнея. Выбираясь оттуда, ты заедешь в эпоху сталинских лагерей в Коми; потом, незаметно перелетев на другое полушарие, в подробностях расскажешь хронику кубинской герильи, между делом завернешь на исследования черных дыр, а закончишь концепцией демонстративного потребления по Клоду Леви-Строссу. И все эти перемещения будут естественны и логичны, как компоненты единой истории мироздания.