Жертвы вечернiя - Иван Родионов

— Да съ кѣмъ же они воюютъ?

— Бьютъ большевиковъ.

— Какъ же это? Они, проклятые, насадили у насъ большевизмъ, а теперь противъ большевиковъ?

— Они ихъ изъ Украины гонятъ въ Совдепію...

— Подѣлили Россію-матушку. Такъ... Пропало, все пропало...

Какъ передъ солнцемъ меркнутъ звѣзды, такъ всѣ прежнія горестныя извѣстія померкли передъ громаднымъ фактомъ нашествія враговъ — нѣмцевъ на Донъ.

Всѣ спрашивали другъ друга, что бы это значило и какъ къ такому факту отнестись?

Всѣ стояли на совершенно-непримиримой позиціи къ врагамъ-нѣмцамъ, а между тѣмъ по обстановкѣ выходило такъ, что и у добровольцевъ, и у нѣмцевъ теперь одинъ общій врагъ — большевики.

Какъ разобраться въ такой путаницѣ?

LI.

Въ тотъ же день послѣ многолюднаго собранія въ зданіи станичнаго правленія, на которомъ генералъ Алексѣевъ выступалъ съ горячей патріотической рѣчью, къ повстанцамъ съ обратнымъ донскимъ разъѣздомъ былъ посланъ смѣлый и толковый подполковникъ генеральнаго штаба Барцевичъ.

Задача его состояла въ томъ, чтобы на мѣстѣ ознакомиться съ боевой обстановкой на Дону и съ подробнымъ докладомъ вернуться въ Успенскую.

Вечеромъ, какъ только стемнѣло, отважные развѣдчики выѣхали изъ станицы.

Ночная тьма и безпредѣльность степи скрыли ихъ движеніе.

Къ назначенному сроку Барцевичъ вернулся съ новымъ казачьимъ разъѣздомъ повстан-цевъ и въ томъ же залѣ станичнаго правленія въ присутствіи высшаго командованія, кубанскаго правительства, рады и множества офицеровъ сдѣлалъ подробный и обстоятель-ный докладъ о томъ, что видѣлъ и слышалъ и съ высокой похвалой отозвался о духѣ возставшихъ, объ ихъ организаціи, объ ихъ военныхъ дѣйствіяхъ, причемъ подчеркнулъ, что добровольцамъ слѣдовало бы кое-чему поучиться у возставшихъ донцовъ.

Съ того дня храброму, энергичному и дѣльному офицеру не нашлось мѣста въ рядахъ Добровольческой арміи.

Высшее командованіе не простило ему того, что онъ, восхваляя донскихъ повстанцевъ, тѣмъ самымъ какъ бы унизилъ добровольцевъ.

16-го апрѣля утромъ Добровольческая армiя двинулась въ путь, взявъ направленіе на сѣверъ.

Конечный путь слѣдованія по-прежнему оставался въ тайнѣ, но никто уже не сомнѣвал-ся въ томъ, что продвигаются къ берегамъ Дона.

Всѣ ожили, повеселѣли. Духъ арміи поднялся. «Значитъ, теперь мы не одни, — думалъ каждый изъ добровольцевъ. — Донцы съ нами. Силы наши увеличились. А тамъ еще немножко и прозрѣетъ весь одурманенный русскій народъ».

Снова началось бѣшеное движеніе.

Шли день, шли всю ночь, изрѣдка только давая отдыхъ измученнымъ лошадямъ на переправахъ черезъ рѣчки и для кормежки.

На разсвѣтѣ среди цвѣтущихъ полей перебрались черезъ линію желѣзной дороги.

По обыкновенiю своему и на этотъ разъ большевики не угадали пункта перехода Добровольческой арміи и ихъ броневики появились только тогда, когда полотно было уже взорвано и армія съ обозомъ шла внѣ досягаемости пушечныхъ выстрѣловъ...

Кавалерійскіе разъѣзды и головныя части обоза уже втягивались въ мужицкое село Горькую Балку, какъ встрѣчены были выстрѣлами изъ оконъ, изъ-за заборовъ и изъ садовъ.

Снова рѣзня, устроенная черкесами надъ большевистской бандой, короткая передышка, снова походъ среди цвѣтущихъ полей. Къ ночи добровольцы дошли до станицы Плосской, а къ вечеру 18-го апрѣля армія съ обозами расположилась въ Лежанкѣ — въ томъ селѣ, въ которомъ произошелъ первый большой бой съ большевиками въ февралѣ по пути на Кубань.

И Юрочка чувствовалъ на самомъ себѣ общій подъемъ духа, и въ немъ пробудились нѣкоторыя надежды и мечты.

«Можетъ быть, — думалъ онъ, — и мамочка, и сестренки, и mademoiselle, и Аннушка живы. Не всѣхъ же успѣли передушить эти гады. Пріѣду въ Новочеркасскъ найду ихъ тамъ. Милая моя мамочка, какъ она обрадуется, когда увидитъ меня живымь и здоровымъ и... въ этомъ одѣяніи... Она такимъ никогда меня не видала... Вотъ удивится-то»...

Онъ подумалъ, сколько имъ придется разсказать другъ другу, особенно ему...

Онъ не безъ удовольствія и гордости осматривалъ свою выросшую, возмужавшую и окрѣпшую фигуру, свою новую рубашку, шаровары, обмотки и черные, грубые, но прочные, высокіе ботинки на шнуркахъ.

Всѣмъ этимъ благодаря хлопотамъ сестры снабдилъ его подвижной складъ арміи.

Юрочкѣ показалось, что минула цѣлая вѣчность съ тѣхъ поръ, какъ онъ бѣжалъ изъ Москвы.

Онъ высчиталъ по пальцамъ!

Прошло всего только пять мѣсяцевъ.

Это его удивило.

Но, Боже мой! Сколько же за это время переиспытано, какъ въ жизни все измѣнилось и измѣнился онъ самъ.

«Ну, что же дальше?»

И Юрочка почувствовалъ острую боль въ сердцѣ. Въ немъ съ страшной силой загово-рила тоска по родному дому, по матери, по сестренкамъ. Но у него уже ничего нѣтъ. Ни дома, ни родныхъ. Кому-то надо было лишить его всего того, что принадлежало ему по всѣмъ божескимъ и человѣческимъ законамъ. Нажитое его предками состояніе, прикрываясь какими-то соціалистическими, а на самомъ дѣлѣ грубо мошенническими лозунгами, разворовали чужіе люди и теперь онъ — нищій бродяга, которому нѣтъ пристанища подъ иебомъ, который каждый глотокъ воздуха на родной землѣ вынужденъ отвоевать съ оружіемъ въ рукахъ.

Да что же это за родина? Чѣмъ онъ провинился? Гдѣ же справедливость? За что онъ такъ много перенесъ и выстрадалъ? Себя онъ не узнавалъ. Тогда въ Москвѣ онъ былъ безпечный, веселый ребенокъ, съ душой открытой для добра, сейчасъ онъ — взрослый человѣкъ, извѣ-рившійся во все чистое, благородное, высокое и справедливое, но готовый каждую минуту на смерть биться и отдать душу спою за торжество этихъ свѣтлыхъ началъ.

Онъ стосковался въ обозѣ.

Сегодня Юрочка увидѣлъ на походѣ своихъ партизанъ, стройными рядами, отбивая по пыльной, твердой дорогѣ шагъ, проходившие мимо его повозки.

Сердце его затрепетало.

Онъ почувствовалъ, что больше не быть въ ихъ средѣ, не раздѣлять ихъ страду онъ уже не въ силахъ.

Хотя рана его и затянулась, но не совсѣмъ зажила.

Онъ давно уже мучался угрызеніями совѣсти за то, что почти здоровый «валяется» въ обозѣ, когда его товарищи и братья безсмѣнно бьются съ врагомъ, когда тамъ на счету каждый воинъ.

Сестра урывками успѣла обшить Юрочку, снабдила его новымъ бѣльемъ, мыломъ, чаемъ и сахаромъ.

Онъ вычистилъ винтовку, уложилъ въ сумку всѣ свои вещички и заторопился одѣваться.

— Вы куда? — спросила сестра, уже догадавшаяся о намѣреніяхъ Юрочки.

— Къ себѣ, Екатерина Григорьевна, — весь покраснѣвъ, отвѣтилъ онъ. — Пора. Довольно. Я и такъ ужъ слишкомъ загостился...

Напрасно сестра пугала его докторомъ, который раньше, чѣмъ черезъ недѣлю не выпишетъ его изъ числа больныхъ и тѣмъ, что въ строй не примутъ его безъ медицинскаго удостовѣренія.

Юрочка никакихъ доводовъ не слушалъ.

— Нельзя, нельзя, Екатерина Григорьевна. Я не могу, не могу больше... — рѣшительно возражалъ онъ. — Видите, я уже не хромаю. Надо служить, надо, пора... Еще сочтутъ меня ловчилой, трусомъ. Нельзя...

Онъ зналъ, въ какомъ кварталѣ села расквартированы партизаны и спѣшилъ къ нимъ, пока не услали ихъ на позиціи.

Сестра видѣла, что всѣ ея доводы и просьбы разобьются объ нетерпѣливое, страстное желаніе юноши, во чтобы то ни стало, уйти въ строй.

Настаивать было уже безполезно.

И Юрочка въ тщательно заштопанной руками сестру шинели, съ сумкой при боку и винтовкой на плечѣ бодро пошелъ со двора.

Сестра, молча, съ понуренной головой, проводила его до обширной площади.

Они уже простились еще въ хатѣ, а здѣсь оба съ тяжелымъ камнемъ на сердцѣ на минутку пріостановились.

Сестрѣ давно хотѣлось сказать партизану нѣсколько словъ. Она все колебалась, но, наконецъ, рѣшилась.

— Юрочка, — своимъ скрипучимъ голосомъ тихо промолвила она, — ежели, сохрани Богъ, васъ опять ранятъ, дайте мнѣ слово, что тогда вернетесь ко мнѣ... Ужъ я-то васъ выхожу...

— Екатерина Григорьевна, родная, да къ кому же мнѣ больше идти?! Конечно, къ вамъ, къ вамъ, даю честное слово и ни къ кому больше...

— Ну, то-то же, — облегченно сказала сестра. — Ну, Господь съ тобою. Дай на прощаніе я тебя перекрещу...

Юрочка снялъ папаху и наклонился.

— Ну, теперь поди, поди, — перекрестивъ юношу и сурово сжавъ брови, сердито и нетерпѣливо говорила сестра, — и да сохранитъ тебя Господь Милосердый...

Сестра рѣзко отвернулась.

Это было въ первый разъ, что она обратилась къ Юрочкѣ на «ты».