Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Без покаяния не бывает прощения.
3
25 августа деникинские войска овладели Одессой. В тот же день Вера Николаевна записала в дневник: «Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда — еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе».
Спустя шесть дней новая запись: «Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там…»
18 сентября к Буниным заглянул знакомый по фамилии Кипен. Иван Алексеевич говорил, что русский народ — интернационалист. Кипен возражал. «Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у (белой) власти, тогда как она у… народа, вернее, простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? — евреи. Спекуляцией кто? — евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй разубедить их…» (Дневниковая запись Веры Николаевны.)
Вечером того же 18 сентября в комнату Веры Николаевны кто-то постучался. Она открыла дверь и увидала военного, с красивыми густыми усами, умным лицом и обильной плешью. Щелкнув каблуками, военный представился:
— Пуришкевич, Владимир Митрофанович! Могу я видеть господина Бунина?
— Проходите, Иван Алексеевич скоро, вероятно, вернется!
Бессарабский помещик, монархист и один из основателей Союза русского народа, один из участников убийства Распутина, депутат трех Государственных дум шагнул в комнату.
— Я давно мечтал познакомиться с замечательным русским писателем. И вот, временно находясь в этом городе…
— Располагайтесь, как дома! Чай подать? Анюта, приготовь…
Пуришкевич поднял руку:
— Спасибо, но не надо! Мне некогда. Я хотел выяснить взгляды господина Бунина на некоторые основополагающие вопросы современности. Передайте ему нашу партийную программу. — Владимир Митрофанович протянул тонкую брошюру. — В ней два главных пункта — конституционная монархия и против евреев. Я надеюсь, он будет нам сочувствовать.
Вера Николаевна удивилась:
— Но Иван Алексеевич не антисемит! Да, кроме того, он человек не партийный.
— Теперь все должны быть партийцы!
— Он всего лишь поэт! Он чужд всему остальному…
— Очень, очень жаль. — Пуришкевич грустно посмотрел на Веру Николаевну. — А мне сообщили, что он желает вступить в Союз русского народа. Поэтому я и пришел… Что ж! Верните программу.
Он повернулся и быстро вышел. Ровесник Бунина, он погибнет па следующий год.
Вскоре пришел Бунин. Узнав о визитере, он пожал плечами:
— Зачем я понадобился Пуришкевичу? Если рождался когда- либо человек, далекий от всяческих групп, группировок и политических течений, то это — я. Лишь одного хочу в жизни — спокойно и свободно работать. А вот этого как раз я и лишен теперь…
Помолчав, с тоской произнес:
— Голова кругом идет! Что дальше делать, как жить — ума не приложу. Бывает, жалею, что из Москвы уехал. Там все-таки наш дом, да о Юлии сердце изошлось. Но как не уехать? Эти идеи всемирного братства и равенства вовсе не по мне. Скажи большевики нашему дворнику, что он мне брат, — так он и сам смеяться начнет: «Куда с нашим рылом в калашный ряд? Они — дворяне, академик, а я хрестик заместо подписи ставлю». Такого равенства, слава Богу, никогда не будет. А если будет — свет погубит.
И вдруг с каким-то изумлением добавил:
— Но что удивительно: когда жил в России по-человечески, постоянно тянуло путешествовать. Весь мир с тобою, Вера, объехали… А теперь, когда жизнь хуже собачьей стала, не могу Россию покинуть. Капитаны вместе с кораблем на дно идут. Теперь это хорошо понимаю.
— Боюсь, Вера, ох боюсь, — Бунин понизил голос до шепота. — Коли уедем, то уже никогда нам России не видать. Чует беду сердце. Господи, научи, что делать?
Весь мир стронулся с места. Все перемешалось, ничего не понять, не разобрать. Самые мудрые оказывались в дураках, а задним числом легко правду высчитывать.
БЕГСТВО
1
Жизнь после прихода белых заметно оживилась. Недорезанные и нерасстрелянные буржуи стали вылезать из нор и щелей.
21 октября, в канун дня рождения, и в жизни Ивана Алексеевича произошло памятное событие. Впервые за долгие годы он начал служить — редактировать «Южное слово». Членами редколлегии этой газеты стали академик Никодим Павлович Кондаков, писатели Иван Шмелев, Константин Тренев, Сергей Ценский.
Бунину редакторская работа весьма понравилась. Газетная суета, встречи с авторами, вечная нехватка времени, а больше всего персональный автомобиль с национальным флагом, который ежедневно возил писателя в редакцию и обратно до дому, — все это несколько развлекало Ивана Алексеевича, долго кисшего от домашнего заточения.
Радовалась новой службе и Вера Николаевна. Особенно она любила вечерние часы.
Бунин возвращался усталый и голодный.
Пока он мылся, переодевался, Вера Николаевна торопливо собирала на стол. Бунин ужинал в одиночестве, с отвращением пережевывал дурную пищу. Затем начинал рассказывать новости, приходившие в редакцию.
Теперь большевики крепли, все более теснили белых. Колчак терпел одно поражение за другим, плохи дела были у Деникина и Врангеля, лучших людей теряли Петлюра, Шкуро и генерал Краснов. Большевики гнали белых к последней российской черте— Черному морю.
Оставалось — либо топиться, либо переправляться к берегам Анатолии — «чтобы накопить силы и победоносно ударить по большевикам».
И бежали русские, доверяли себя бурной морской стихии.
Зимнее Черное море гуляло вовсю, взмывали до неба мутные ледяные горы. Шли на дно суденышки, перегруженные корнетами и полковниками, нянечками и крестьянами, оперными певцами и действительными статскими советниками.
Был удивительный случай, спасся один поэт. Об этом — позже.
2
Все чаще Бунины приходили на причал, все чаще Вера Николаевна обливалась слезами: уезжали друзья, навеки прощались друг с другом, навсегда расставались с Россией.
Одесса стала транзитным городом.
Прибыл в нее елецкий житель, поэт и журналист Борис Велихов. Был известен он тем, что однажды газеты напечатали его некролог. Как выяснилось, несколько преждевременно.
Налетел на Елец полковник Мамонтов, соратник генерала Краснова, — рассказывал Велихов. — Большевики вначале не придали серьезного значения этому рейду по их тылам. Это много содействовало успехам Мамонтова. Мы радовались: пришло, наконец, освобождение от большевиков.
Большевики грабили-убивали, влетел в Елец Мамонтов — тоже начали грабить и убивать. Правда, головы сшибал только евреям и коммунистам.
— У него большое войско? — полюбопытствовал Бунин.
— Мой знакомый, офицер Константина Константиновича Мамонтова, говорил, что у них шесть тысяч сабель, три тысячи штыков, несколько бронепоездов.
— Грозное воинство!
— Да, сила немалая. Мамонтов занял Тамбов, Козлов. 31 августа ворвался в Елец. Их лозунг: «Спасай Россию и бей жидов!» Многим этот лозунг пришелся по вкусу.
— Потому что после революции командные должности были заняты евреями?
— Да, и поэтому. В руки мамонтовских казаков попали все комиссары. И все они были перебиты. Тяжелое зрелище!
Бунин горестно вздохнул:
— Страшная, немыслимая беда — гражданская война.
— Вы, Иван Алексеевич, доктора Лакиера знали, кажется?
— Конечно! Я с ним когда-то познакомился у Чехова в Аутке. Милейший человек!
— Ведь он годами принимал бедных бесплатно. Святой человек.
— И что с ним?
— Арестовали Лакиера и его сына. Сам доктор сумел убежать из тюрьмы, а сына расстреляли. За что?
Бунин решительно сказал:
— Среди евреев, как и среди русских, разные люди встречаются. Нельзя всех под одну гребенку стричь. Разве можно к этому чудному доктору относиться так же, как к негодяям Троцкому и Зиновьеву? Конечно, нет!
— Кстати, — улыбнулся Велихов, — меня тоже чуть не прихлопнули. Шел я однажды по Дворянской, навстречу верхом едет казак. Увидал меня, улыбается.
— Попался, — говорит, — жидовская морда!
Приставил пистолет к груди, вот-вот пальнет.
Говорю ему:
— Я русский дворянин!
— Чем докажешь? Есть документ?
Показал ему паспорт.
Казак прочитал, почесал в затылке:
— Да, дворянин жидом быть не может!
Отпустили меня.
— Веселенькая жизнь! — сквозь зубы проговорил Бунин.
— Это надо видеть! Люди навзрыд плакали, когда по приказу большевиков в мужском монастыре добровольцы жгли иконы. Теперь устроили там кинематограф.
— А как с питанием?
— Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Кроме картошки и пшена, ничего нельзя достать. Молоко было, но очень дорогое.
