Катастрофа - Валентин Лавров

Кондаков как завороженный твердил строки этого стихотворения:

Край без истории… Все лес да лес, болота,Трясины, заводи в ольхе и тростниках,В столетних яворах… На дальних облаках—Заката летнего краса и позолота,Вокруг тепло и блеск. А на низах уж тень,Холодный сизый дым…

Вот и теперь, едва он взошел на бунинский порог — крепкий в плечах, высокий, не по годам стройный, с окладистой бородой и сиянием живых умных глаз, едва взял в руки чашку с чаем, как нараспев стал читать:

…Стою, рублю кремень,Курю, стираю пот… Жар стынет — остро, сыроИ пряно пахнет глушь. Невидимого клираТончайшие поют и ноют голоса…

— Никодим Павлович, — остановил Бунин, — я ведь еще пять томов написал, а вы все читаете лишь это стихотворение.

Кондаков, усмехнувшись в пышные седые усы, отвечал:

— Много женщин есть на свете, но лишь к одной прикипаем сердцем, милый Иван Алексеевич! Я знаю и многое другое ваше и высоко ценю — и поэзию, и прозу.

— Что нового в нашем мире? — спросил Нилус.

— В нашем мире мало утешительного. Я не верю в прочность положения ни Деникина, ни Колчака. Я все чаще вспоминаю пророчество Жюля Мишле: для России двадцатый век станет катастрофой. Земля насытится кровью, а женщины убоятся рожать, ибо плоды их чрева обречены на муки.

У Бунина вытянулось лицо:

— Вот оно что! Оказывается, мы не вовремя появились на свет?

И вновь воцарилось долгое молчание.

За окном бушевала природа, пахло травами, беспрерывно гомонили птицы.

И все почему-то поверили в это жуткое предсказание.

Кондаков потянулся было за кусочком хлеба, лежавшим на серебряном подносике, но отдернул руку: это был единственный кусочек.

— Кушайте, Никодим Павлович! — стала просить Вера Николаевна. — У нас мука есть.

Кондаков помедлил, но, кивнув благодарно головой, стал по крошке отламывать хлеб и класть в рот, тщетно пытаясь скрыть лютый голод.

— Увы, — выдохнул он, — француз прав. Вы люди молодые, меня переживете. И вспомните меня лет через двадцать пять: Россия погрузится в кромешную тьму.

Говорил он спокойно и уверенно.

— Большевики — это наша болезнь. И болезнь тяжелая, тягостная, лихорадочная. Мы ее получили за наше российское благодушие, за неумение дорожить теми огромными благами, которые послал нашему народу Господь.

Он закрыл глаза, осенил себя крестным знамением и воззвал:

— Отец Небесный, пошли нам исцеление…

— Кто же исцелит нас? — спросил Нилус.

— Мишле говорит: спасение придет из-за моря.

Бунин кисло усмехнулся:

— Значит, доктор — иностранец?

— Да, значит, этот доктор — иностранец. И не надо от этого падать в обморок. Мы столетиями, как чумы, боялись иноземцев. Их не надо бояться. Их надо приручать. Пусть служат России. Это понимал Петр I. Он сумел заставить иностранцев и их капиталы служить на благо своей державы.

Бунин улыбнулся:

— Я все-таки верю в самобытное развитие России. Но у Мишле есть единомышленники. Помню первые дни марта прошлого года в Москве. Банки еще выдавали вкладчикам деньги. Я проходил Ильинкой, там у банка густая толпа ждет.

Тут же газетчик вечернюю газету предлагает:

— Купите, господин! Хорошие новости…

— Николай на трон вернулся?

— Нет, немцы Харьков взяли.

— Что же в этом хорошего?

— Эх, барин, лучше черти, чем Ленин. Это я вам точно говорю.

Вера Николаевна заварила крепкий чай и заботливо разливала его мужу и гостям. Редко вмешивавшаяся в споры, на этот раз вставила слово:

— Не пойму, чего мы все ждем в Одессе? Пока большевики опять вернутся? Уехали бы, попутешествовали по свету. Хоть в том же Константинополе перезимовать, а к весне большевиков окончательно разобьют, вот и вернемся по домам.

Бунин ничего не ответил. Было ясно, что этот разговор ему не очень приятен. Он отлично сознавал шаткость белого движения, неопределенность своего положения в Одессе.

— Меня приглашают преподавать в Кембридж и в Пражский университет, — сказал Кондаков, — я, наверное, уеду.

— А нам ехать некуда! — проговорил, раскуривая сигарету, Бунин. — Умом понимаю, что лучше сесть на пароход и помахать России платочком, а вот сердце говорит иное.

— Но уехать надо хотя бы для того, чтобы просто выжить, — заметил Нилус.

Скоро все они убедятся, что в XX веке выжить русскому человеку повсюду непросто — и на родине, и на чужбине.

Неужто прав Мишле?

4

Когда гости ушли, Бунин усадил Веру Николаевну возле себя на диванчик и ласково сказал:

— Я отлично знаю, что тебе, Вера, надоело жить в голоде и вечном страхе, мы уедем, но надо набраться терпения…

С несвойственной вспыльчивостью Вера Николаевна произнесла:

— Какого терпения? У меня оно давно кончилось. Прежде то и дело без нужды по белу свету носило, родителей и Москву месяцами не видела. Ведь деньги у нас есть, фамильное золото продадим. Года два спокойно проживем в Ницце или Каннах, да еще останется. Книги твои все время выходят, гонорары хорошие, вот и Горький платит…

— Про Горького забудь, я у него печататься больше не буду. Он Ленина и Троцкого на трон сажал.

— Хорошо, обойдемся без Горького. Чего мы ждем?

Бунин молчал.

Вера Николаевна не отставала:

— Ведь тебе визу в любое государство дадут, ты академик, тебя знают и уважают. Ну что ты молчишь?.. — и она, вздрагивая плечами, тихонько заплакала.

Бунин, не переносивший чужих слез, стал гладить ее щеку:

— Успокойся, Вера. Посмотри мне в глаза…

Она подняла голову.

— Вот мы с тобой получили письмо из Москвы от брата Юлия. Как ты переживала, что он плохо без нас живет, болеет, некому за ним приглядеть.

— Правильно, мне жаль Юлия. Давай и его возьмем с собою. Если ему удастся вырваться из Москвы.

Бунин досадливо поморщился:

— Дело не только в Юлии. Как тебе объяснить? Кондаков правильно сказал: Россия больна, тяжело больна. Ну разбегутся все русские люди, вот будет праздник в Кремле…

— А какой смысл погибать, если в нашей гибели проку нет?

Бунин глубоко вздохнул:

— Хорошо, обещаю тебе: если большевики опять приблизятся к Одессе, мы уедем за границу.

Вера Николаевна радостно поцеловала его:

— Вот и молодец. Только лучше уехать загодя. А то можем опоздать. Поживем до вечера, поедим печива.

— Береженого Бог бережет! К тебе большевики давно подбираются, ведь ты отказался у них служить. Помнишь, Семен Соломонович приглашал?

— А, Юшкевич в Агитпросвет? Уговаривал, сукин сын, стращал голодом в случае отказа, да еще тем, что большевики воспримут это как саботаж. Я был нужен, чтобы он свой грех прикрыл: «И Бунин тоже…»

— Да, полный гордого пафоса, ты, Ян, воскликнул: «Лучше стану с протянутой рукой на Соборной площади, чем пойду работать на Советы!»

— Сам Семен служил красным, а теперь ходит проклинает их.

— Это называется — плясать и вашим, и нашим.

— Да, солгать, что облупленное яичко съесть. И что удивительно— тени стыда нет. Все объясняет «особыми обстоятельствами».

Ветер хлопнул ставнями, в окно ударили крупные капли осеннего дождя.

— Ведь мы еще одну зиму здесь не переживем! — в голосе Веры Николаевны слышалось неподдельное страдание. — Мы просто устали от холода и голода. На рынке цены сумасшедшие.

— Таков наш рок, что вилы в бок. Впрочем, Бог милостив, авось все образуется, — и Бунин ласково улыбнулся многотерпивой жене.

КРОВАВЫЕ ПИРЫ

1

По случаю выхода газеты «Повстанец» командиры махновского движения и сам вождь собрались в доме бывшего градоначальника.

Пленарное заседание и доклады заменили тосты — бесхитростные, но идущие из глубины анархистских сердец.

Махно открыл застолье. Он не любил речи говорить. Более того, он ненавидел всех тех, кто мог связно сказать более десяти слов подряд. Это считалось признаком интеллигентности, а всех интеллигентов на свете батько справедливо считал врагами пролетарской революции. (В этом он вполне, на взгляд автора, сходился с будущим вождем Советского государства Н.С. Хрущевым.) Но уважал сказать тост.

— Вот, значит, мы напечатали «Повстанец», — произнес батько. — Дело, так сказать, правильное. И только. Пусть читают, мать их. Вдребезги. И еще, обмылок им в душу, будем рубать. Как следует. За рабоче-крестьянскую революцию. Пьем!

Батька умным и внимательным взором оглядел присутствующих: все ли выпили? Не гнездится ли где измена? Ах, вот…

— Мижурин, ты зачем пренебрегаешь?