Красная волчица - Николай Кузаков

— Не доверяют. Боится, что потеряю тебя где-нибудь дорогой.

— Отчаянный парень.

— Бедовый.

— Еще и хвастунишка. Письмо тебе от отца есть.

— Вот за это спасибо.

Димка с Любой пошли в дом. У нее вдруг потускнело обветренное лицо и походка стала вялой, неуверенной.

— Устала? — сочувственно спросил Димка.

— Вторую неделю не схожу с седла. Да и простыла немного. Доберусь до дому, упаду в постель и буду спать несколько суток.

— Зачем же пошла на такую работу?

— А кто же на нее пойдет? Мужчины-то в армии. Ты в тайгу уходишь?

— Собираюсь.

— Значит, до весны не увидимся? Удачи тебе.

— Спасибо. Приезжай.

Люба вздохнула.

— Приеду, Дима. — Она подала Димке руку. — До весны, Дима.

— Белых дорог тебе, Люба.

— Спасибо.

Димка торопливо шел домой. В его кармане лежало письмо от отца. Как он там? А перед глазами Люба. В ладони он все еще ощущал тепло ее руки, в душе звучали слова: «До весны, Дима». И Димку невольно охватила безотчетная грусть. Он замедлил шаг и оглянулся. У почтового отделения никого не было. Димке до боли в сердце захотелось еще раз увидеть Любу. Но он пересилил себя.

Дома его ждали Ятока, Семеновна и тетя Глаша. Он прошел в передний угол, развернул треугольник, сел на сундук и стал читать вслух:

«Дорогие мои мама, Ятока и Дима, здравствуйте. Пишу накоротке. Через час еду на фронт. Наконец-то дождались. Едем бить фашистов. В моей роте, в основном, таежный народ, люди надежные, эти сумеют постоять за Родину. Передайте всем односельчанам, что мы отомстим врагу за сожженные города и села, за слезы жен и матерей.

Сема служит в моей роте. От него привет.

В городе в нашей квартире поселилась преподаватель Римма Андреевна Бугрова с дочерью. Ее муж тоже ушел на фронт.

Дима, у меня просьба к тебе. Постарайся зимой побывать в городе. Все мои рукописи, дневники, записные книжки в желтом чемодане. Очень прошу тебя, постарайся сохранить все это.

Вот и все. За нас не беспокоитесь. Обнимите за меня тетю Глашу.

До скорой встречи. Василий Воронов».

Димка замолчал. Письмо взяла Семеновна, посмотрела на непонятные буквы, написанные карандашом.

— Да поможет вам, сынок, материнское благословение побить супостата.

— Мой Ганя уж воюет, — вздохнула тетя Глаша.

Димка встал.

— Зря я с папкой не поехал.

Семеновна замахала руками.

— Че говоришь-то? Без тебя там крови-то немало льется.

Димка вышел из дома, походил по ограде, вынес из амбара старую понягу, сделанную дедом из мореной ели. Лямки на ней уже потемнели, но доска еще была прочной.

— Пойдет. Ремни для лямок есть.

Достал отцовские лыжи. На них кое-где отклеился камус. «Дедушка Дормидонт поможет подклеить. А вот маме придется голицы делать».

В ограду вошла Ленка, увидела Димку, улыбнулась.

— Папка письмо прислал. На фронт поехал. Привет тебе.

— Спасибо. И мой отец тоже уехал на фронт.

Ленка села рядом с Димкой.

— Где они теперь, бедненькие?

— Где? На фронте, фашистов бьют.

Ленка помолчала.

— А ты надолго уходишь в тайгу?

— В начале марта вернемся.

— До марта я тебя не увижу, Дима, — придвинулась Ленка. — Возьми меня с собой? Стрелять я умею. Варить вам буду.

— Не выдумывай, Лена.

Охота. Это слово в воображении Димки рождало фантастические картины. Много страшных сказок он наслышался с самого детства от деда и бабки. Вот змей-полоз притаился на каменном выступе утеса и ждет свою жертву; а вот медведь-оборотень подкарауливает в ягодниках девушку и уводит к себе в берлогу; а это косматые лешии в непроглядной тьме выслеживают охотников и строят им разные козни. Димка вырос, но эти и многие другие сказки продолжали жить в его душе, отчего тайга представлялась полуреальным, полуволшебным миром. И в этот мир Димке предстояло сегодня ступить. Димка собирался на охоту. Он надел штаны, сшитые из бабушкиной клетчатой шали (сукно на этот раз для охотников не завезли). Неловко было Димке в этой одежке показываться людям, да что делать? Обулся в ичиги, телогрейку подпоясал патронташем, на котором висел и нож, прошелся по дому, посмотрел на штаны и с горечью сказал:

— Хоть в клоуны подавайся.

— В лесу-то тебе че, кто видит? Было бы тепло, — успокаивала его Семеновна. — Шерстяные носки я в куль положила. Как похолодает, так надевай.

Вошла Ятока. Она тоже была одета по-дорожному: шапка, унты из оленьего камуса до колен, куртка на пыжиковом меху, поверх куртки на тонком ремешке висели сумочка с тозовскими патронами и нож в берестяном чехле.

— Ведро положил? — спросила она Димку.

— Совсем забыл.

— Беда мне с тобой. В чем собакам еду варить будешь?

— Я сейчас.

Димка у порога взял ведро.

Несколько дней назад выпал снег, горы, реки и луга сияли снежной белизной. В ограде стояли две лошади, запряженные в сани. Дормидонт Захарович увязывал возы, ему помогали Андрейка и Вадим.

— Вот ведро еще надо привязать.

— Давай сюда, — протянул руку Дормидонт Захарович. В калитку вошли Серафим Антонович и Лариса. Лариса ехала ямщиком, чтобы обратно пригнать лошадей.

— Собрались? — подходя к возам, спросил Серафим Антонович.

— Все готово. — Дормидонт Захарович потрогал зачем-то возы.

Серафим Антонович окинул критическим взглядом парней: в охотничьей одежде они были взрослей и серьезней.

— Не балуйтесь там с ружьями.

— Что мы — маленькие? — за всех ответил Вадим.

Из дома вышли Семеновна и Ятока.

— Собак на поводки возьмите, — наказывал Дормидонт Захарович, — А то где-нибудь за деревней подхватят сохатого, а потом потеряют вас. Дорогой отпустите.

Дормидонт Захарович с Ларисой отвязали лошадей и стали выводить их из ограды. К Димке подошла Семеновна.

— Ты уж осторожней будь. Далеко от зимовья не ходи. Воду холодную из ключей не пей, а то горло застудишь.

— Ладно, бабушка. Сама не болей здесь.

Семеновна перекрестила внука:

— С богом.

За оградой Андрейка взял у деда вожжи. И маленький охотничий обоз двинулся вдоль деревни. Димка с собаками на поводах шел за второй лошадью. Поравнялись с домом Степана. Димка на крыльце увидел Ленку. Она махнула рукой, улыбнулась, но улыбка у нее получилась грустная. Димка поднял руку, кивнул.

Семеновна стояла за калиткой на угоре и смотрела вслед уходящему обозу. Ей вспомнилась молодость. Выдали ее замуж, а через месяц провожала она своего Захарушку в тайгу. В сенях украдкой он поцеловал ее и шепнул: «Любушка ты моя». Потом до глухой зимы ждала его, смотрела на заснеженные горы. Вернулся он с охоты в конце января, в самые лютые морозы. Достал из мешка черную соболью шкурку: «Это тебе на шапку». И завидовали ей бабы, когда она в праздники наряжалась в соболью шапку.

Обоз скрылся в лесу. Семеновна вздохнула и пошла в дом. В доме пусто. Глянула на стену: возле дверей на гвоздике висел шарфик из беличьих хвостов. Забыл Димка.

Вошла тетя Глаша. Семеновна ей навстречу с шарфиком в руке:

— Вот беда-то. Дима шарф забыл. Замерзнет парень.

— Ятока что-нибудь придумает.

— А ты что не пришла проводить-то?

— Валентине Петровне Поморовой помогала Вовку собирать. Совсем еще ребенок. Ружье-то больше его. Какой из него охотник?

— С кем он пошел-то?

— С Яшкой Ушканом и Гришей, сыном Максима Круглова.

— Яшка-то Ушкан, говорят, нечистый на руку.

— Вся у них семейка такая. Отец-то, Мирон Тимофеевич, на людей нс смотрит, будто боится, а мать все жалуется на бедность. А у самих, говорят, тайные лабазы в лесу и с мясом, и с пушниной.

— Бог с ними. На век все равно нс запасутся — Семеновна потерла поясницу.

— Пойдем почаюем. У меня самовар еще горячий.

Пошли они в куть. Семеновна налила чай в чашки.

— Тебе с молоком?

— Немножко плесни.

Семеновна отпила глоток.

— Как-то там наши Вася с Ганей?

— Не говори. Холода наступают.

— Давай свяжем им носки. У меня шерсть есть. Рукавицы сошьем и все пошлем, — предложила Семеновна.

— А примут? — засомневалась тетя Глаша.

— Пошто не примут? Ты приходи вечерком.

— Приду.

— И бабам всем сказать надо. Пусть своим мужикам тоже теплую одежонку сгоношат. А то мы-то своим пошлем, а другие солдаты как?

— У меня шаль есть. Ганя прислал. Я ее распущу. Несколько пар носков выйдет. Надо посмотреть, и на рукавицы шкурки найдутся.

Километрах в десяти от села охотничий обоз поднялся на Брусничный перевал.

— Однако, перекур делать надо. Пусть кони немного отдохнут, — распорядилась Ятока.

Димка положил на воз ружье, отпустил с поводков собак и подошел к парням. Андрейка с Вадимом стояли возле корявой, избитой ветрами лиственницы. Отсюда было видно далеко вокруг. Тайга не была сейчас такой глухой, как летом. Крутые увалы присыпал снег, и они белыми лоскутами блестели на солнце. В сиверах лиственный лес оголился, казался редким и издали походил на мертвый сухостой. Расширились маристые пади. Только сосновые боры кутались в густую зелень да темнели загривки кедровых хребтов. От Брусничного перевала до угасающей синевы горизонта дыбились горы. В этом, казалось бы, беспорядочном нагромождении была удивительно строгая красота. Среди хребтов высился голец.