Красная волчица - Николай Кузаков

— Что же ты наделала? — отводя лошадь, со слезами в голосе упрекнула ее Ленка.

Привернув лошадь к оглобле, чтобы та не двигалась, Ленка стала заново укладывать волочугу. Но легко сказать— заново. С зарода сено берется улежалыми пластами, а тут все перемешалось, тянется за вилами и никак не отрывается, точно черти его держат. Ленка упарилась, сбросила полушубок. Но дело двигалось медленно. А тут мороз усилился. Лошадь забеспокоилась.

— Да постой ты хоть немного!

В это время и появилась Ленкина мать.

— Тебя нет и нет. Я уж искать побежала.

— Да вот… Не хватило силы бастрык притянуть…

— У мужиков то всякое бывало, а о тебе уж что и говорить. Давай вилы.

Домой Ленка с матерью вернулись уже поздним вечером.

— Я побегу в интернат, — заторопилась мать. — Ребят надо уложить. А ты поешь и отдыхай. Ночью должна почта прийти. Завтра тебе чуть свет выезжать.

Хлопнула дверь, и в доме наступила тишина. В интернате мать Ленки числилась помощником повара, но была и уборщицей, и прачкой, и матерью для всех тридцати детей.

Ленка поела. Достала из альбома Димкину фотокарточку. Он сидел на выступе скалы с книжкой на коленях. Эту фотокарточку Ленка взяла из семейного альбома Вороновых. Долго мучилась: сказать об этом Димке или нет. Так и не сказала.

На другой день, рано утром, Ленка была уже километрах в пятнадцати от села. Она полулежала в санях-розвальнях. В передке были привязаны сумы с почтой. Сокол, потряхивая белой гривой и белесым хвостом, шел ходкой иноходью. Под дугой позванивал колокольчик. Следом за Ленкой ехала Люба. Дорога вильнула к берегу и пошла среди торосов. Лошади перешли на шаг.

С задних саней, сбросив тулуп, соскочила Люба. На ней были унты до колен из оленьего камуса, полушубок и рысья шапка. Пройдя немного, Люба по целику обогнала лошадь и плюхнулась в сани к Ленке.

— Не замерзла?

— Нет, — качнула головой Ленка.

— А у меня что-то ноги застыли. Видно, чулки плохо просушила.

Белая безмолвная река тянулась среди темных гор. Из прибрежных кустов с криком поднялась стая куропаток и, описав дугу, опустилась в зарослях на другой стороне реки. Ленка проводила взглядом птиц и посмотрела на Любу.

— Ты до войны-то где работала?

— На почте, кассиром.

— А муж?

— Виктор работал на метеостанции радистом. Прожили-то мы с ним всего ничего. В мае поженились, а в июне он ушел в армию.

— Свадьба была?

У Любы потеплели глаза.

— Была. Веселая. Катались на лодках. Потом разожгли костер на лугу и до утра песни пели, плясали.

— А не страшно было замуж выходить? — допытывалась Ленка.

— Было и радостно, и тревожно. А еще было стыдно. Утром на свекровку посмотреть не могла.

— А мужа ты очень любила?

Люба призадумалась.

— Не знаю. Но мне с ним было хорошо.

— Он где сейчас?

— На фронте. Писем давно уж нет. Радист. Его с другом забросили к партизанам. А у тебя-то есть любовь?

Ленка кивнула головой.

— Кто?

— Да ты не знаешь, Димка Воронов.

— Чернявый такой, тунгусоватый. Сын Ятоки. Он? — спросила Люба.

— Он, — подтвердила Ленка.

— Красивый парень.

— Скажи, Люба, а у тебя было такое, чтобы жить не могла без мужа?

Люба понимающе улыбнулась.

— Сильно Димку любишь?

— Мне кажется, если я еще с неделю не увижу его, то с тоски помру.

— Он тебя так же любит?

Ленка помолчала.

— Не знаю. Он меня один раз целовал на лугу. До сих пор, как вспомню, сердце заходится, голова кругом идет.

Кто знает, может, дорога тому причиной, может, время пришло выговориться, а может, просто чужому человеку легче открыться, но Ленка говорила и говорила то, что скрывала от подруг. Она и подумать не могла, что придет время и она будет горько раскаиваться, что поведала Любе о своей любви.

— А увижу девчонку с Димкой, мне хочется к ней подойти и за волосы оттаскать. Я знаю, что это гадко, а поделать с собой ничего не могу. С тобой так же было?

— Нет. Мне даже в голову не приходило, что Виктор к кому-то пойдет.

Ленка задумалась.

— Я, видно, какая-то порченая.

— Почему порченая? Наверное, кровь у тебя такая, кипучая. Перебродит, успокоишься.

— Да у меня уж силушки никакой нет.

— Ничего, выдюжишь. Не ты первая, не ты последняя любишь.

Люба спрыгнула с дровней, подождала, когда подойдет ее лошадь, и упала в розвальни. Ленка понукнула Сокола. Навстречу женщинам побежала искрящаяся лента реки. И не знали они, что судьба неспроста свела их на белой дороге, что она с жестокой скупостью выделила нм одну любовь на двоих, которую им не разделить и не позабыть.

За окном ночь. Семеновна, склонившись, вяжет чулки: для этого дела специально шерстяную шаль распустила, подарок Василия. Тетя Глаша сидит рядом с сундуком на маленькой скамеечке и дошивает меховые рукавицы. Перед старухами на табурете горит семилинейная лампа. От нее на диван падает тусклый свет. Там горкой лежат носки, рукавицы, меховые безрукавки, свитера, теплое белье: узнали бабы, что Семеновна с тетей Глашей собираются посылку на фронт посылать, нанесли всякой всячины.

Семеновна распрямилась:

— Поясница ноет: запуржит, однако.

Тетя Глаша откусила нитку и подала рукавицы Семеновне:

— Принимай работу.

Семеновна критически осмотрела рукавицы.

— На правой-то ты как напалок пришила?

— Как пришила? — удивилась тетя Глаша.

— Вырез-то маленький сделала. Возьмет мужик топор или лопату — и отлетит напалок, так по шву и отстанет. Вырез надо побольше делать.

— До чего же ты привередливая, старуня, стала, — беря рукавицу, недовольно бурчала тетя Глаша. — Дома они там строят или погреба роют? Ружье-то тебе — не топор и не лопата.

— А ты откудова знаешь, че они там робят? Вот угодит такая рукавица какому-нибудь командиру, и пропишет он: бабы, как же это так, седые волосы нажили, а рукавицы шить не научились? Стыд-то какой. Потом людям глаз не показывай, засмеют. Нет, ты уж, матушка, переделай. Не бери перед смертью-то такой грех на душу.

— И че это ты заладила про эту окаянную смерть? На меня еще мужики поглядывают, а ты: перед смертью…

Семеновна усмехнулась:

— Мужики на нее глядят. Да от тебя кот и тот, как увидит, морду воротит.

Тетя Глаша отпорола напалок и стала расширять вырез.

— Да этого кота бездельника от самого себя тошнит, — тетя Глаша, щурясь, вдернула нитку в иголку.

— Ты че-то там про отца начинала сказывать. Иль забыла?

— Че же я забуду-то? Еще в своем уме. — Семеновна подвернула фитиль в лампе. — Хоть и грешно про родителей худо говорить, так опять же правду не сказать нельзя. Такой зверь был, не приведи господь. Бил мать смертным боем.

— За что же он ее, горемычную, увечил-то?

— Безответная. Что же ее не обидеть-то? Семья-то у нас небольшая была, а жили кое-как, с хлеба на квас перебивались. И нашла на отца блажь: захотел разбогатеть. Че он только не делал: лавку открывал, по целому лету в тайге пропадал — золото искал, маслобойный завод открывал — масло ореховое гнал. Только за что ни примется, все у него навыворот получается. И стал он посмешищем у всего села. Раззадорят его мужики, отец напьется и злобу-то на матери выместит. Она, бедняжечка, по неделе кровью харкала.

— Вот ирод-то.

— Не далось ему богатство. И запил отец дико, по-лесному: буйствовал, дрался, с ружьем по деревне бегал. Все, кто в доме нажито было, спустил. И меня-то, молодёшеньку, пропил: только семнадцатый годок пошел, выпихнул замуж — гулеванить надо было. Так вот от вина и сгинул: в горячке в реку кинулся. А мать, от побоев чахлая, тоже вскорости померла. А я так в девушках и не походила, не покрасовалась. Ладно, хоть муж добрый попался, работящий да ласковый.

— Я помню, как тебя из Юрова привезли. Мы хоть совсем маленькими были, а бегали на тебя посмотреть.

— Не привирай. Тебе лет шесть о ту пору было, где упомнишь?

— Истинный крест, помню. Мы у порога столпились. Захар-то твой нас еще леденцами угощал.

— Верно, угощал, — удивилась Семеновна. — Мы с ним в Юрово в магазин заходили. Там он их три коробочки купил. Это, говорит, для мелюзги. Ведь придут на тебя поглядеть. Все это как сейчас помню.

— Я бы с чего врать-то стала? И мой Федор рядышком стоял, он на два годка постарше был. Потом уж, когда я заневестилась, он и говорит: «Я тебя, Глаша, полюбил еще тогда, когда у Захара-медвежатника свадьба была». Вот выдумщик. Какая уж там любовь, когда сопли-то мать вытирала.

— Бедовый он у тебя был, песенник.

— Не говори. Где он, там и веселье. Будто знал, что недолго ему жить. Бывало, я что-нибудь запечалюсь, он подойдет, руку на плечо положит, заглянет в глаза: «Полно тебе голову вешать. Давай-ка лучше песню сыграем». Заведет веселую. У меня на сердце сразу полегчает. Теперь бы души в Гане не чаял…