Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

Миша был подавлен рассказом матери, который так не вязался с привычным обликом отца, человека властного, суховатого, умеющего в самом душещипательном разговоре с сыном смотреть оскорбительно мимо, иа какие–то одному ему видимые ориентиры, — ох, этот его страшный удаленный взгляд. Миша привык думать, что отец его, разумеется, способен страдать и волноваться, но не от обычных человеческих страстей. Нежные чувства, ревность — нет, это не его область. И вот пожалуйста: Юрий Андреевич совершал хулиганские (а как еще назовешь?) поступки, безумствовал от любви.

Миша решил, что надо срочно позвонить еще разок Свете Дорошевич. Как будто нечто новое мог он ей сообщить, не про отца, про себя самого.

Он позвонил:

— Света, можно мы с тобой увидимся сегодня?

— Нет, не можно.

— Я хочу объясниться. Неужели ты такая безжалостная?

— Послушай меня, Михаил Юрьевич! Будь мужчиной! Девушка с женихом идет в ресторан, не мешай ей. Пойми ее взволнованное радостное состояние… Чего ты от меня добиваешься?

— Света!

— Чего?

— Последний раз встретимся. Света! Если ты не хочешь со мной дружить… что мне делать со временем? Которое у меня осталось. Куда мне его деть?

— Нам это знать ни к чему.

— Света, не бросай меня так. Я тебя умоляю! Я пропал, совсем пропал, вокруг пусто и сыро… Только о тебе думаю, только о тебе. Ничего не могу делать, читать даже не могу. Ничего не понимаю. Тебя одну вижу… Света, так не говорят, я знаю. Ты смеешься? Я опять тебя обидел? Пойми, не мог я отпустить тебя в милицию, не мог. Глупо, если ты только из–за этого мучаешь меня.

— Все, Миша, все. Я побежала, кличут. Жених зовет делать выкройку… Не звони. Не звони мне, понял? Девушке надоело и скучно. Хочешь, я познакомлю тебя с подругой? Все, все. Побежала. Целую, любимый!

«Ту–ту–ту!» Миша прижался лбом к вешалке. Короткие гудки еще связывали его со Светой Дорошевич, доносились оттуда, где была она. Вдруг он прозрел… Она же рядом, в пяти минутах ходьбы. В ателье. Какого черта! Он может пойти и заказать ей брюки. Нет, брюки — это пошло. Лучше пиджак. Конечно! Именно пиджак спортивного покроя. Заодно можно полюбоваться на ее жениха. Составить о нем мнение.

«Как же я страдаю из–за тебя, Света, — подумал он, — как мне плохо. Что же, оказывается, все врали про любовь. Все писатели врали, все поэты. В любви ничего нет для человека, кроме унижения, кроме гадкой невыносимой тошноты. И никто не предупредил. Любовь не возвышает, она расплющивает. И это то, к чему все стремятся, о чем мечтают с детства. Любовь! Нет, не надо себя обманывать. Если бы она меня любила, если бы она меня любила и не обижала, все было бы иначе.

А не сходить ли в милицию, — думал дальше Миша. — Там разузнаю про этого… Карнаухова и как–то помогу ему. Докажу ей, что я не испугался, а предпочел действовать по–умному. Да нет, это, конечно, был только повод. Ей нужен был повод, чтобы от меня избавиться. Как глупо все».

Глупым было главным образом то, что Света Дорошевич похоже с колыбели и по сей день проживала в мире эмоций и необъяснимых поступков, а он по–прежнему пытался проникнуть туда, куда ему хода нет. Звонить ей, объяснять что–либо, конечно, бессмысленно. Действие, действие может его спасти.

Заерзал ключ в замке входной двери. Миша повесил наконец изгудевшуюся трубку — отпер дверь. Юрий Андреевич пришел обедать.

— Привет, — поздоровался он с сыном. — Что нового?

— Ничего.

Обедали они на кухне. Отец с аппетитом хлебал мясной борщ, косился на сына.

— Папа, у тебя, кажется, работает некто Карнаухов?

— Не у меня, а в институте. Николай Егорович возглавляет отдел координации. Что тебя интересует?

— У него сына позавчера забрали в милицию.

— Ну да? Ты откуда знаешь? У него два сына. Которого?

— Кажется, старшего. Провели под конвоем по всему городу.

— Но–о–вость, — протянул Юрий Андреевич. — То- то старик будто не в себе. Хотя… А что он натворил, собственно?

— Я думал, ты мне скажешь.

Кремнев доел борщ, и Дарья Семеновна тут же поставила перед ним тарелку с дымящимся бифштексом,

— Странные у тебя представления, Михаил. Мы в институте не занимаемся домашними делами — там у нас люди план выполняют. Твой Карнаухов как раз, по–моему, мало на что способен. Его на пенсию собираются провожать… Сынок арестован? Любопытно… Ошибка, наверное, какая–то.

«Нет у нее никакого жениха!» — в этот момент осенило Мишу.

— Ты чего дергаешься, сынок?

— Нет, папа, я так… Пойду я.

Он спешил в ателье, обдумывая на ходу план вторжения. За квартал до цели припустил бегом. Вошел в ателье. У стола приемщицы — хвост, очередь. В большинстве — женщины. Стены увешаны образцами тканей. Прямо у входа — огромный прейскурант расценок. Прейскурант огромный, но подвешен к самому потолку, цифры и шрифт мелкие — прочитать невозможно. «Сейчас выглянет Светка, увидит меня — совсем глупо», — понял Миша, потоптался для приличия у декоративного прейскуранта, выскочил на улицу.

Света Дорошевич, торопясь, криво загладила брюки, а их ждал в приемной какой–то выгодный клиент. Через минуту в рабочее помещение влетел разгневанный Энрст Львович, волоча брюки за одну штанину.

— Ротозеи! — загремел он. — Опезьяны пезмозк- лые! Руки оторвать за такую клажку. Чья рапота!

— Эрнст Львович, — пропела Света Дорошевич, — какой вы очень рассерженный. Давайте быстрее я переглажу штанишки.

Закройщик, дыша пузом, оторопело озирался. Женщины–портнихи пересмеивались и перешептывались.

— Внимательнее, пожалуйста, Света, — дымясь и остывая, бурчал Эрнст Львович, — так мы всех заказчиков растеряем. Конечно, я понимаю — тепя торопили, — он бросил по сторонам свирепый взгляд.

— Что же вы штанишки не выпускаете из ручек? — мурлыкала Света. — Как бы клиент лишние рублики с собой не унес второпях.

— Света! — задохнулся Эрнст Львович. — Ты мне… такое! Как можно, а?

Затем он сидел на табурете в сторонке, утирая лицо большим серым платком, беспомощно следил, как Света, напевая арию Кармен, аккуратно и скоро переглаживала брюки.

Катерина Всеволодовна Карнаухова заняла очередь за сосисками. Сама она их терпеть не могла — по 2 рубля 60 копеек, ядовитые, с привкусом хозяйствен* ного мыла, но Николай Егорович поедал их, обжаренные с яйцами и помидорами, с наслаждением. Он съедал их зараз по шесть штук. А уж если любил сосиски отец, то не отставал от него и Егор.

Она маялась в очереди, переживала за Викентия. Куда он опять отправился? Отец строго–настрого приказал не выпускать его на улицу. Как же, удержишь! Хлопнул дверью, и был таков.

От печальных мыслей ее оторвало появление бабы Пелагеи, соседки по подъезду, которая с воплем: «Я

тут занимала, когда вас и в помине не было», — вшто- порилась в очередь прямо перед Карнауховой.

Баба Пелагея, пенсионерка, очень здоровая обличьем женщина, подрабатывала шитьем на дому и торговлей сембчками на базаре. За семечками она каждую осень выезжала на неделю в неизвестном направлении. Привозил обратно ее всегда племянник, водитель трехтонного грузовика; он же разгружал и заносил вквар- тиру мешки с тыквенными и подсолнечными семечками, а потом весь вечер пьянствовал у нее в гостях. Как правило, перебрав сорокаградусной, племянник в май-* ке выскакивал на улицу и начинал приставать ко всем проходящим женщинам, сквернословить и безобразничать. Баба Пелагея, наглядевшись на племянника из окна, сама вызывала милицию и после со стенаниями и жалобами подсаживала дорогого родича в зарешеченный фургон. У Пелагеи своего телефона не было и звонила она от Карнауховых, поэтому Катерина Всеволодовна была в курсе всех жизненных обстоятельств соседки. Муж Пелагеи в незапамятные годы удрал «к развратной женщине», дочка вышла замуж за «военного офицера» и улетела на Камчатку.

Карнаухова прикидывала примерный доход бабы Пелагеи. Та получала пенсию — 60 рублей, ежемесячно дочь присылала ей 20–30 рублей. Плюс к этому — торговля семечками и шитье. Нет, не бедствовала Пелагея, хотя и любила навести тень на плетень, устраивала иногда в магазине целые представления, всячески обзывая продавцов, обвешивающих «горемычную нищую старуху».

— Чтой–то обоих сыновьев твоих не видать? — обратилась баба Пелагея к Карнауховой.

— На работе оба, — охотно откликнулась Катерина Всеволодовна, а сердце захолонуло: «Знает про Викентия, старая злыдня!» — Где же ты их увидишь — трудятся оба.

— И Викентий трудится?

— А то!

— Чудной он у тебя работник, Катерина, чудной, подружка. Чуднее не бывает. То он в будние дни дома ошивается, а то в праздники не видать его нигде. Какая, маю, секретная у него должность? А ты все–таки приглядывай за им, подружка. Нынче ихнего брата, секретного работника, не шибко милуют, тоже и суд нынче с матерьми не больно–то советуется. Упекут ведь родненького, как есть прямиком в острог… Посидит он в остроге годов этак пяток, опамятуется, а тады уж целыми днями станет трудиться, как все прочие.