В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

И мы опять пьем. За стариков пьем, за Киев, за Берлин и еще за что-то, не помню уж что. А кругом все стреляют и стреляют, и небо совсем уже фиолетовое, и визжат ракеты, и где-то совсем рядом наяривает кто-то на балалайке «Барыню».

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться.

— Чего там еще?

— Начальник штаба вызывает.

— А ты кто такой?

— Связной штаба.

— Ну.

— Велено всех к восемнадцати ноль-ноль собрать. На КП в овраге…

— С ума спятил!.. Какого лешего. Сегодня выходной, праздник.

— Мое дело маленькое, товарищ лейтенант. Начальник штаба приказал, я и передал.

— Да ты толком объясни. А то приказал, передал… На банкет, что ли, вызывают? По случаю победы?

Связной смеется.

— Северную группировку, слыхал, завтра будут доканчивать на «Баррикадах». Нашу и тридцать девятую бросают туда.

Вот те на!..

Чумак ищет в темноте бушлат, пояс. Шарит по земле. Лисагор отряхивает солому с шинели.

— Валега, сбирай манатки и живо за Гаркушей. Во втором дворе отсюда, в подвале. Раз-два…

Валега срывается.

— Лопаты чтоб не забыл, смотри. — И, повернувшись ко мне: — Ну что ж, инженер, пошли НП копать. С места в карьер — мозоли наращивать.

— Лопат хватит?

— Хватит. Каждому по лопате. Мне, тебе, Гаркуше, Валеге. За ночь сделаем — факт. А может, и в доме где-нибудь пристроимся из окна… Пошли.

На улице слышен зычный чумаковский голос:

— В колонне по четыре… Стр-р-роевым. С места песню… Ша-а-агом марш!

А во взводе у него всего три человека.

Лисагор хлопает меня по плечу:

— Не вышло нам к Игорю твоему сходить. Всегда у нас с тобой так… Завтра придется. Даст Бог, живы останемся.

Где-то высоко-высоко в небе тарахтит «кукурузник» — ночной дозор. Над «Баррикадами» зажигаются «фонари». Наши «фонари», не немецкие.

Некому уже у немцев зажигать их. Да и незачем. Длинной зеленой вереницей плетутся они к Волге. Молчат. А сзади сержантик — молоденький, курносый, в зубах длинная изогнутая трубка с болтающейся кисточкой. Подмигивает нам на ходу:

— Экскурсантов веду… Волгу посмотреть хотят…

И весело, заразительно смеется.

1946

В родном городе

Часть первая

1

Трамваи ходили редко и были так переполнены, что Николай со своей раненой рукой предпочел идти с вокзала пешком. День был яркий, солнечный, и после шести дней тряски в душном эшелоне пройтись по улице было даже приятно.

Дойдя до Владимирской, Николай почувствовал легкое головокружение — он отвык от ходьбы — и присел на ступеньки возле аптеки.

Напротив, через улицу, под козырьком из фанерного листа бойко торговал мороженым и водами веселый, громогласный продавец. Покупатели то и дело подходили к нему.

Николай, посидев, тоже подошел. Продавец дружески подмигнул, указывая глазами на подвязанную руку Николая:

— С фронта небось, товарищ капитан?

Николай кивнул головой.

— Может, тогда кружечку пивца прикажете?

— Нет, не надо.

— А то хорошее, жигулевское.

Продавец был явно расположен разговаривать, но Николай выпил свой стакан воды, расплатился и пошел дальше.

Возле шестиэтажного углового дома Николай остановился. Закурил. Дом был сожжен. Сквозь пустую витрину молочного магазина — еще вывеска сохранилась — видны были груды обгорелого кирпича и на них две застывшие друг против друга кошки, черная и рыжая.

Соседний с угловым, двадцать четвертый номер, тоже был сожжен. На стене у входа еще виднелись надписи, сделанные мелом. Из них только две можно было разобрать: «А. Вайнтрауб живет на М. Васильковской, 16, кв. 3» и «Гуреевы — Жилянская, 6». Остальные за год стерлись.

До войны Вайнтраубы жили в пятнадцатой квартире. Николай их хорошо помнил — муж, жена и восьмилетний мальчик Жора. В обеденный час мамаша высовывалась из окна и кричала на весь двор: «Жо-ора! Жо-ора!» Это длилось очень долго, так как Жора никогда не слышал, а когда слышал — убегал на третий двор. Гуреевых Николай не помнил.

Некоторое время Николай стоял перед домом и, задрав голову, смотрел на пятый этаж. Маленький тополь, росший из трещины балкона, за эти три года так вырос, что стал уже вровень с перилами. Сквозь окна были видны небо и изогнутые железные балки.

Из ворот вышла женщина с корзинкой и торопливо пошла вниз по улице.

«Флигель, вероятно, цел», — подумал Николай и вошел в ворота. Первый флигель был сожжен, второй сохранился. Через весь двор была протянута веревка, на ней сохло белье, а рядом на табуретке сидела старушка и чистила картошку. Николай подошел и спросил довольно спокойно:

— Простите, бабушка, вы и до войны жили в этом доме?

Бабушка вздрогнула и испуганно посмотрела на Николая:

— А?

— Я спрашиваю — вы и до войны жили в этом доме?

— В этом доме? Нет, нет… — Она с испугом смотрела на его перевязанную руку. — Нет, мы в восемнадцатом номере жили. Здесь с ноября только.

— Я о жильцах одних хотел узнать, — сказал Николай и, заметив, что старушка плохо слышит, повторил погромче: — О жильцах спросить хотел…

— Не знаю, не знаю. — Старушка замотала головой. — Мы здесь только с ноября живем, как наши пришли.

Она тревожно глянула на развешанное белье, потом на Николая, словно проверяя, не взял ли он чего-нибудь.

— Не знаю, не знаю… Мы здесь с ноября только живем… — в третий раз сказала она и опять принялась за картошку.

— Вы кого ищете? — раздался за спиной Николая женский голос.

Николай обернулся. Невысокая, очень худая женщина в калошах на босу ногу, с мусорным ведром в руке, внимательно смотрела на него.

— Вы из какой квартиры? — спросила она и поставила ведро на землю.

— Из семнадцатой, — ответил Николай.

— Митясов ваша фамилия?

— Митясов…

Женщина серьезно, без улыбки, смотрела на него.

— Ой-ой-ой, как вы изменились! Такой молоденький были, а теперь… — Она, как и все, посмотрела на его повязку. — Ранены? Да?

— Как видите.

Женщина покачала головой:

— Ужасно как изменились… Просто ужасно. — Она сочувственно покачала головой. — Вот вы меня не узнаете, — (Николай действительно никак не мог ее припомнить), — а я сразу узнала. У вас, я помню, еще собака была.

— Была. Рыжик. Щенок. Ему и года еще не было.

— И ваш сынишка прогуливал ее еще в этом дворе.

— Нет, у нас детей не было. Это не наш сынишка.

— Разве не было? А мне казалось, что был.

— Нет, не было. Это соседский, Смирновых…

Они помолчали. Николай ждал, что женщина еще что-нибудь скажет, но она молчала и только сочувственно, очевидно