Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии - Коллектив авторов

Бо Цзюй-и[816]

Перевод Л. Эйдлина

С утра я бродил       по склонам горы Цзыгэ,А вечером спать       к подножью в деревню сошел.В деревне старик       встретил радушно меня.Он для меня       открыл непочатый кувшин.Мы подняли чарки,       еще не пригубили их,Свирепой толпой       наемники в дом ворвались.В лиловой одежде.       Топор или нож в руке.Их сразу набилось       больше десяти человек.Схватили они       с циновки все наше вино,И взяли они       с блюда всю нашу еду.Хозяину дома       осталось в сторонку встатьИ руки сложить,       как будто он робкий гость.В саду у него       было дерево редкой красы,Что он посадил       тридцать весен тому назад.Хозяину дома       жалко стало до слез,Когда топором       под корень рубили ствол…Они говорят,       что им велено строить дворец.Они берегут       государев священный покой!Хозяину дома       разумней всего молчать:Начальник охраны       в большой при дворе чести.

Посадил орхидею,       но полыни я не сажал.Родилась орхидея,       рядом с ней родилась полынь.Неокрепшие корни       так сплелись, что вместе растут.Вот и стебли и листья       появились уже на свет.И душистые стебли,       и пахучей травы листыС каждым днем, с каждой ночью       набираются больше сил.Мне бы выполоть зелье, —       орхидею боюсь задеть.Мне б полить орхидею, —       напоить я боюсь полынь.Так мою орхидею       не могу я полить водой.Так траву эту злую       не могу я выдернуть вон.Я в раздумье: мне трудно       одному решенье найти.Ты не знаешь ли, друг мой,       как в несчастье моем мне быть?

В год восьмой,       в двенадцатый, зимний, месяц,В пятый день       сыплет и сыплет снег.Кипарис и бамбук       замерзают в садах и рощах.Как же вытерпят стужу       те, кто раздет и бос?Обернулся, гляжу —       в этой маленькой деревенькеНа каждый десяток       восемь-девять дворов в нужде.А северный ветер,       как меч боевой, отточен,И ни холст, ни вата       не прикроют озябших тел.Только греются тем,       что жгут в лачугах репейникИ печально сидят       всю ночь, дожидаясь дня.Кто же не знает,       что в год, когда стужа злее,У бедного пахаря       больше всего невзгод.А взгляну на себя —       я в это самое времяВ домике тихом       затворяю наглухо дверь.Толстым халатом       накрываю шелк одеяла.Сяду ли, лягу —       вволю теплом согрет.К счастью, меня       миновали мороз и голод.Мне также неведом       на пашне тяжелый труд.Но вспомню о тех,       и мне становится стыдно:Могу ль я ответить —       за что я счастливей их?

Холст из Гуэй       бел, точно свежий снег.Вата из У       нежнее, чем облака.И холст тяжелый,       и ваты взят толстый слой.Сшили халат мне —       вот уж где теплота!Утром надену —       и так сижу дотемна.Ночью накроюсь —       спокойно сплю до утра.Я позабыл       о зимних морозных днях:Тело мое       всегда в весеннем тепле.Но как-то средь ночи       меня испугала мысль.Халат я нащупал,       встал и заснуть не мог:Достойного мужа       заботит счастье других.Разве он может       любить одного себя?Как бы добыть мне       халат в десять тысяч ли,Такой, чтоб укутать       люд всех четырех сторон.Тепло и покойно       было бы всем, как мне,Под нашим бы небом       не мерз ни один бедняк!

Я с давних пор люблю Тао Юань-мина. В прежние годы, когда я не был занят службой и жил на реке Вэй, я написал шестнадцать стихотворений в подражание Тао. Теперь, посетив Лушань, побывав в Чайсане и в Лили[817], думая об этом человеке и навестив его жилище, я не могу молчать и снова пишу стихи.

Самой страшною грязью       осквернить невозможно нефрит.Фэн, волшебная птица,       пищи, салом смердящей, не ест…О «спокойный и чистый»,       нас покинувший Тао Цзин-цзе,[818]Жизнь твоя охватила       гибель Цзинь и восшествие Сун.[819]Глубоко в своем сердце       ты хранил благородную мысль,[820]О которой устами       людям прямо поведать не мог.Но всегда поминал ты       сыновей государя Гучжу,Что, одежду очистив,       стали жить на горе Шоуян.[821]Бо и Шу, эти братья,       оказались на свете одни,И мучительный голод       их поэтому и не страшил.У тебя ж, господин мой,       в доме выросло пять сыновей,И они разделяли       нищету и несчастья с тобой;И в семье твоей бедной       никогда не хватало еды,И на теле носил ты       весь в заплатах потертый халат.Ко двору приглашали,       но и там ты служить не хотел.Вот кого мы по праву       настоящим зовем мудрецом!Я на свет появился,       государь мой, намного поздней:Пролегли между нами       пять столетий, пять долгих веков,Но когда я читаю       «Жизнь под сенью пяти твоих ив»,[822]Я живым тебя вижу       и почтительно внемлю тебе.Как-то в прежнее время,       воспевая заветы твои,«В подражание Тао»       сочинил я шестнадцать стихов.Наконец я сегодня       навещаю жилище твое,И мне кажется, будто       и сейчас ты находишься в нем…Не за то ты мне дорог,       что любил, когда в чаше вино,Не за то ты мне дорог,       что на цине бесструнном играл.То всего мне дороже,       что, корыстную славу презрев,Ты на старости умер       среди этих холмов и садов!А Чайсан, как и прежде, —       с деревенькой старинной, глухой.А Лили, как и раньше, —       под горою, у той же реки.Я уже не увидел       под оградой твоих хризантем,Но еще задержался       в деревнях расстилавшийся дым.[823]О сынах и о внуках       мир хотя не узнал ничего,Но доныне потомки       с мест, обжитых тобой, не ушли;И когда я встречаю       с добрым именем Тао людей,Снова каждая встреча       расставаньем пугает меня!

Гость недавно       пришел из Цзяннани к нам.В ночь прихода       месяц рождался вновь.В странах дальних,       где путник долго бродил,Трижды видел он       чистый и светлый круг.Утром вслед       за ущербной луною шел,Ночью рядом       с новым месяцем спал.Чьи это сказки,       что нет у луны души?Тысячи ли       разделяла невзгоды с ним!Утром встанет       на мост над рекою Вэй,Ночью выйдет       на старый Чанъаньский путь.Разве скажешь,       еще у кого в гостяхЭтой ночью       будет светить луна?

Наконец-то сегодня       Сун и Ло у меня пред глазами:Я назад обернулся       и вздыхаю о тяготах мира,Где цветенье и слава       преходящи, как быстрые воды,Где печали и беды       поднимаются выше, чем горы.Только горе изведав,       знаешь радости полную цену,После суетной жизни       станет милым блаженство покоя.Никогда не слыхал я,       чтобы птица, сидевшая в клетке,Улетев на свободу,        захотела вернуться обратно.

После того, как впервые расстался с Юанем Девятым[824], вдруг увидел его во сне, а когда проснулся, получил от него письмо вместе со стихотворением о цветах туна. Растроганный и взволнованный, посылаю ему эти стихи.

В Чанъани мы в храме       Юншоу с тобой говорилиИ в северной части       Синьчана с тобой расстались.Домой я вернулся       и лил безутешные слезы,Скорбя о несчастье,       не просто Юаня жалея.В далекие дали ведет       за Ланьтянем дорога.С тех пор, как уехал,       о нем ничего не известно.А я все считаю привалы       его и ночлеги:Уже он, должно быть,       за северным склоном Шаншаня…Вчерашнею ночью       на небе рассеялись тучиИ все расстоянья       одною луной озарились.С приходом рассвета       во сне я увидел Юаня.Он тоже, конечно,       не мог об мне не подумать.В моем сновиденье       я крепко сжал руку Юаню.Спросил у Юаня:       «Скажи мне, о чем твои мысли?»Юань мне ответил:       «Я с болью тебя вспоминаю.И нет человека,       который письмо передал бы»…От сна пробудился,       еще и не вымолвил слова,Как в дверь застучали —       дун-дун — и послышались крики.И мне доложили —       мол, прибыл гонец из Шанчжоу,Привез господину       письмо и вручить его должен.Подушку покинул       и сразу в волненье поднялся.Не глядя, поспешно       набросил на тело одежду.Письмо я вскрываю       и вижу — знакомой рукоюКо мне на бумаге       тринадцать начертано строчек.В начале он пишет       о тягостном горе изгнанья,Затем переходит       к тяжелой печали разлуки.Те горе с печалью       так неисчерпаемы сами,Что не было места       для вежливых слов о погоде.Читаю: писалось       письмо это в полночь глухуюВо время ночлега       в пути на востоке Шанчжоу.И лишь для Юаня       горел сиротою светильникВ Янчэне, в какой-то       дорожной гостинице горной.Глубокою ночью,       когда завершал он посланье,Луна над горами       все больше клонилась на запад.И дерево встало       вдруг перед глазами Юаня,Луну заслонили       цветы темно-красного туна.А тун, как известно,       когда отцветать начинает,Считается это       тоскою о друге любимом.В знак нежности пишет       он на обороте посланьяИ мне посвящает       «Цветы темно-красного туна».Лишь восемь созвучий[825]       в «Цветах темно-красного туна»,Но, ах, как глубоки       в них мысли и чувства Юаня!Они всколыхнули              мой сон на рассвете сегодняИ соединили       с тоскою Юаня той ночью…Я стихотворенье       без устали трижды читаю,Строку за строкою       раз десять пою с наслажденьем.Мне так драгоценны       все восемьдесят этих знаков,Что каждое слово       как чистого золота слиток.

Из «Циньских напевов»