Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов

Здесь я впервые с удивлением узнал, что пленные французы, так же как и пленные из других стран, помимо немецкого пайка получают помощь от Международного Красного Креста, через Красный Крест переписываются с родными и получают из дома посылки. Более того, раненые и больные обмениваются или просто возвращаются из плена, а находящиеся в плену периодически получают жалованье, зачисляемое на их личные счета в банках, военное обмундирование и повышение в чинах.

Однажды меня окликнули с французской стороны, пытаясь заговорить со мной по-армянски. Это оказался французский армянин, принявший меня за соотечественника. Убедившись в том, что ошибся, он все же продолжил разговор со мной на ломаном немецком. Как я понял, он родился во Франции в армянской семье, эмигрировавшей из Турции во времена резни, развязанной нашим «другом» Ататюрком. По его словам, во Франции проживает много армян, в том числе и эмигрантов из России.

Предметом обмена между французской и нашей зоной являлись листочки одуванчика, из которых французы приготавливали салат. Эти листочки с удовольствием менялись ими на сигареты, поэтому и на нашей территории везде, где только можно было найти одуванчик, эти листочки были выщипаны.

Кроме французов, в лагере были еще и итальянцы. Они свободно перемещались по зонам внутри лагеря. Получая через Красный Крест помощь деньгами в немецких марках, обмениваемых на специальные «лагерные» банкноты, они ходили в магазин, находившийся на территории лагеря (он назывался «кантина»), и покупали в нем сигареты, рассчитываясь ими за продукцию наших умельцев (портсигары, алюминиевые ложки, тапки, сшитые из обрезков шинелей и валенок).

Время тянулось невероятно медленно. Казалось, пребывание здесь никогда не закончится. Я думал: неужели настанет когда-нибудь конец войне и я буду только вспоминать об этих днях?

Тем не менее настало лето, рана почти полностью затянулась, я стал ходить только слегка опираясь на палочку. Старался больше ходить вокруг и внутри барака, чтобы полностью «разработать» ослабшие мышцы ноги. Стали проходить и последствия контузии: слух почти восстановился, только правым ухом я слышал значительно хуже, чем левым. Впрочем, эта потеря слуха осталась до сих пор.

Пришло сообщение о неудачном покушении на Гитлера. Немецкая пропаганда обратила неудачу покушения в свою пользу, объясняя чудесное спасение фюрера от смерти божественным промыслом.

Стали доноситься с востока раскаты далекого грома. Мы почувствовали приближение фронта. Это было видно и по некоторой нервозности охраны, и появившейся суете среди служителей лагеря.

Однажды без предварительного объявления раздалась команда к построению. Захватив свое нехитрое имущество (шинель и котелок), вместе со всеми обитателями барака я вышел на дорогу. Здесь нас долго держали, множество раз пересчитывая. Построили сотнями, окружили конвоем по десять вооруженных конвоиров на сотню, в том числе один — с собакой, и вывели за пределы лагеря. Пешком дошли до станции, где погрузились в товарные вагоны. Двери задвинулись, оставив нас в полумраке, и поезд тронулся.

С частыми остановками ехали недолго. По-моему, уже наутро следующего дня мы остановились на товарной станции города Torn (немецкое название польского города Торунь).

Торн

На довоенной географической карте Европы Торунь находился в так называемом Польском коридоре: узкой полосе польской территории, отделявшей Германию от Восточной Пруссии и обеспечивавшей Польше выход к морю.

Город находится на правом берегу Вислы. Железная дорога, товарная станция и вокзал — на левом, застроенном складами и пакгаузами. За железнодорожными путями, пристанционными постройками и дорогой, проходившей вдоль них, возвышались пологие, поросшие лиственным лесом холмы. У подножия одного из холмов находился (существует ли он сейчас?) Форт-17, сохранившийся остаток укреплений, построенных в XVIII веке. Таких фортов вокруг города было много, с некоторыми из них связаны и эти воспоминания.

От построек форта улица отделялась высоким каменным забором, надстроенным металлической решеткой, обвитой колючей проволокой, с раздвижными металлическими воротами. Рядом с воротами — высокое, средневековой постройки здание комендатуры с многочисленными каминными трубами и крутой черепичной кровлей. За оградой — большой двор. В склоны холма врыты несколько гротов полуцилиндрической формы, уходящие в глубь холма и запирающиеся металлическими глухими дверями. Вероятно, раньше эти гроты использовались как складские помещения. Вдоль нависавших, сходившихся полукругом над головой стен были сооружены нары, застланные соломой. Туда нас и загнали по прибытии.

Разместив нас в этих гротах, пересчитав и назначив старост, разрешили выйти во двор. Огляделся и обошел, где позволялось, новое место жительства. По сравнению с лагерем в Хохенштайне здесь было несравненно хуже. Двор, окруженный высокими стенами, был тесен для такого количества людей. Двор — посыпанная песком площадка, на которой ни травинки. С одной стороны двора — переплетение каких-то деревянных лестниц, ведших к расположенным на разной высоте наглухо закрытым металлическим дверям. На них сидели, греясь на солнышке, пленные — «старожилы».

Разговорился с теми, кто пребывал здесь до нас, узнал распорядок дня: он ничем не отличался от принятого в Хохенштайне. Отличие лишь в неопределенности времени раздачи баланды — это зависело от времени возвращения с работы — и в отсутствии в «рационе» чая. Лагерь — рабочий, работать выгоняли на станцию — разгружать и загружать вагоны. Иногда возили на работы в другие места. Бывало, что удавалось разжиться чем-либо съестным, спереть что-нибудь и потом поменять на съестное. Периодически формировали команды направляемых на работы по заявкам с заводов или сельскохозяйственных предприятий. Последнее — наиболее желанное для всех.

Однажды, уже через много лет после войны, мне попалась в руки брошюрка с рассказом бывшего военнопленного о лагере в Форте-17. Описание лагеря и порядков в нем полностью совпадало с тем, что увидел я. Описывался и эпизод лагерной жизни, случившийся незадолго до моего появления там, о котором мне рассказывали «старожилы», хотя и в несколько иной, чем в книжке, интерпретации.

Начальником лагеря был офицер, которого никто из лагерников никогда не видел — он управлял своим хозяйством через ефрейторов и унтер-офицера, крикливого и суетного, отлично говорившего по-русски. При всей своей суетливости и взбалмошности этот унтер тем не менее отличался своеобразной справедливостью. Помню случай, когда после возвращения с работы двое пленных, не поделив между собой украденную добычу, подрались. Унтер растащил их и собственноручно разделил украденное между ними, не подумав отобрать, что казалось бы естественным.