Против часовой стрелки - Елена Катишонок

— Так что — дождь? Меня Коля позвал, он меня дома ждет! А ключей… ключи-то у меня, у него нету! Пусти, не держи меня!..

Отпустить Ольга не могла — и удержать тоже не могла: бабушка рвалась с неистовой силой.

— Я его сейчас видела, Колю, — объясняла торопливо, — он домой вернулся, слышишь? А я — тут! И ключей у него нету!

Коля сказал, что будет ждать дома; он поднимался по лестнице, Ира видела, и за это время надо было добежать, чтобы встретить, обнять — и никогда больше не расставаться!..

Ее удерживали втроем: Ольга с дочкой и свекровь, которой случилось зайти в гости. Изловчились захлопнуть дверь и накинуть цепочку.

И бабушка поняла: не успеть.

Горький беспомощный гнев, пылающий румянец, а потом тихий, безнадежный плач — все это досталось Ольге. Бабушка видела, как захлопнули дверь и набросили цепочку. За дверью остался Коля, запах сосен и вереск, который они так любили! — а рядом сидела внучка и говорила ненужные слова. Надо одеться и причесаться, выпить чаю, и тогда мы с тобой вместе поедем, вот увидишь.

Поздно. Коля больше не придет. Как она не понимает, Господи!

Нет, это не конец, но начало конца, о котором не хочется — и очень трудно рассказать.

Можно отложить книгу, не дочитав, но нельзя не дописать. Жизнь прожить — не поле перейти, как уверяет пословица, но чему уподобить прожитую жизнь, не говорит. Вон они стоят, прожитые жизни, за стеклом книжного шкафа. Бывает, что хочется взять чью-то хорошо знакомую жизнь — и перечитать снова, хотя знаешь, как больно станет от последних страниц.

Больше таких ошеломительных эпизодов не случалось. Бабушка, тихая и слабая, точно все силы ушли на попытку бегства домой, лежала и радовалась, что Лелька рядом. В лесу давно цвел вереск, но туда уже не попасть.

Как не попасть и домой, где так уютно читают свою книжку неутомимые дамы, а будильник больше не отстает, потому что остановился.

Пальмочка заскучала, и несколько веток пожелтели, словно принадлежали каштану за окном, а не домашнему внесезонному деревцу. Любимчик сколотил и принес новехонькую кадушку, куда и пересадили капризную пальму, похожую на упругий зеленый фонтан. Засохшие ветки Ольга аккуратно срезала и повернула кадушку так, чтобы бабушке не было видно желтизны с другой стороны.

Никто не знал, помнила ли она о странном видении; об этом не говорили.

Она была в полном сознании, только очень слаба. Часто засыпала, а открыв глаза, видела рядом внучку.

— Я хочу, чтобы ты вот так что-то делала около меня, а я бы тогда и умерла.

Слова прозвучали мечтательно, и Ольга поняла, что смерти она не боится.

— Не говори так… — начала, не зная, что скажет дальше, но бабушка помогла:

— Пора мне, Лелечка. Меня ведь там уже заждались. А здесь все равно больше не успеть, Господь меня простит.

И только теперь рассказала, как ездила в больницу («А мы, идиоты, думали, что она ничего не знает…»), как ждала ее и как отстояла всю Пасхальную ночь. «Ласточка моя», — внучка сидела рядом, гладила загорелую руку с тонкой-тонкой кожей и вспухшими суставами, но ничего, кроме одних и тех же слов: «Ласточка моя», выговорить не могла.

Как хорошо, думала бабушка. Какая я счастливая!

Сейчас Лелька посмотрит на часики, вскочит и побежит за таблетками. Носится, как носилась раньше, до больницы — и хоть бы хны! Рука совсем хорошая стала, а то висела подбитым крылышком, газету не могла взять со стола.

И как раньше явилось откуда-то слово «бивуак», так сейчас память подсказала: отпускная грамота. Теперь — пора.

Нельзя жить бесплатно.

Другие это поняли раньше. Надя, цветущая и крепкая, с брусничным румянцем, не от того умерла, что работала на вредном производстве, а молоко сберегала для детей; вовсе нет. Больше всего на свете Надя хотела квартиру; получила — и умерла. Выкупила своей жизнью, а не взносом в кооператив.

А Тоня, Тоня за что? Ведь Тата с Юрашей уверены, что, не носи мать сумки с ядами, так жила бы вечно! Как они не понимают, что яд был не в сумках… Если бы сестра не пошла работать, тот яд убил бы ее намного быстрее. А теперь в доме мир и тишина, столовая опять столовая; и невестка благостная, и зять за ум взялся…

Брат? — Брат выкупил свое достоинство и покой, потому и ушел так рано.

Колина отпускная кровью была написана, кровью и слезами.

Как странно, думала она, не замечая, что из глаз медленно текут слезы, прямо в подушку. Как странно: умершие оставляют нам свою недожитую жизнь, мы подхватываем — и живем уже не только свою, но и жизнь тех, кто ушел, только не так, как она могла бы сложиться, — кому ж это ведомо? — а так, как свою собственную, останься они с нами. Мы продолжаем с ними разговаривать, и не только разговаривать — советоваться, спорить, и ждем, что вот-вот откроется дверь — и войдет…

А ведь это я — выйду, вот как. Тогда и договорим.

У болезни свои законы. Они распоряжаются человеческой жизнью, хотя ничего не знают о ней. Перед тем как окончательно распорядиться бабушкиной жизнью, то есть передать ее в другое ведомство, инсульт давал короткие передышки. Тогда она медленно и с наслаждением выпивала стакан чаю вприкуску, заходила в детскую и вешала в шкаф школьную форму, а потом медленно двигалась назад к постели. Никто не знал, что принесет следующий день; шел ноябрь.

Каштан за окном облетел. Пальма больше не давала новых побегов; Ольга срезала еще несколько засохших ветвей.

Между подушкой и валиком тахты у бабушки стояли фотографии родителей, Максимыча и Матрены, и она молча смотрела на них, пока не засыпала. Тогда Ольга вставала из-за письменного стола и на цыпочках выходила.

Бывали дни, когда они подолгу разговаривали, и это было самое хорошее время.

И — самое печальное.

Померив в очередной раз давление, внучка улыбнулась:

— Скоро выйдем с тобой погулять!

— Я не встану больше, Лелечка, — бабушка погладила ей щеку. — Вот сыночек придет, попрощаюсь с ним. Кто знает, сколько дней мне Бог еще даст…

И стало не нужно больше лукавить, можно было молча сидеть рядом, смотреть в любимое морщинистое лицо и целовать родные руки.

А еще стало можно спросить о том, что давно мучило Ольгу:

— Скажи, Ласточка: ты хочешь с Таечкой увидеться? Я могу узнать, где она живет… Ты скажи только: хочешь?

Бабушка отпрянула в испуге:

— Нет! Не надо, не пускай ее сюда, Боже сохрани!..

Знать бы, какой панический страх вызовет вопрос, не стала бы спрашивать. Однако Ольга опасалась, что Тайка узнает о состоянии «матушки», заявится сама, и как себя вести в случае этой немой сцены, было совсем не понятно. Однако все изнурительные предположения оказались не нужны: Тайка не появлялась.

— Мама!

Ольга вбежала в комнату. Бабушка лежала с закрытыми глазами и медленно водила головой по подушке, жалобно повторяя: «Мама! Мама!..»

— Здесь твоя мама, Ласточка. Вот фотографии, и мамы, и папы. Попить хочешь?

— Мама… — Не открывая глаз, бабушка улыбнулась, — не уходи, мама.

Это походило бы на игру, если бы не было еще одним флажком на карте инсульта.

Первое слово ребенка, осторожно трогающего мир, стало последним бабушкиным словом. Отныне она звала внучку не по имени, а — мамой.

Следующий удар лишил бабушку последнего слова. Теперь она только стонала.

Новый Год пришел, как не вовремя и некстати приходит случайный гость. Через неделю наступило Рождество, но бабушка об этом не ведала, а значит, и Рождество не считалось, потому что Рождество без бабушки — все равно что незажженная елка в Новый Год.

И все же Рождество сияло по вечерам в окнах разноцветными огоньками на елках, доживающих свой праздничный век, а днем продолжало сиять ослепительным холодным солнцем. Бабушкины глаза были закрыты, и не нужно было задергивать занавески, как стало не нужно поворачивать пальмочку зеленой, пышной стороной к постели, тем более что, если немного зелени еще оставалось, то о пышности говорить не приходилось.

Собаки и кошки умирают у одра хозяина; пальма тоже умирала долгой и мучительной смертью.

Как бабушка.

Она жила, хотя дыхания не было слышно, а только стон. Иногда стон затихал, и она лежала, погружаясь в никому не ведомые глубины. Тело, истончавшееся на глазах, давно не принимало ни еды, ни даже питья, кроме капель воды, которые оставались на смачиваемых губах. Едва слышно отзывался пульс.

В детстве Ольга прочитала в какой-то восточной сказке: «Отец простился с сыном и ушел туда, откуда не возвращаются». Да, оттуда не возвращаются; возвращаются туда. Смерть — это и есть возвращение.

В доме звенел будильник; стучали дверьми, топали у порога, сбивая снег; говорили по телефону, что-то роняли — бабушка не слышала. «Ну, заяц, погоди!» — кричал под веселую музыку волк в мультфильме, и дети смеялись, — бабушка не слышала. На экране корректный Игорь Кириллов рассказывал о новостях, так доброжелательно глядя на зрителей, словно был уверен, что бабушка тоже смотрит на него. Но бабушка не слышала о достижениях перестройки и ничего, кроме своей боли, не чувствовала; лицо было напряженным.