Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке - Джон Карре

— Хорошо, правда? Это все сделал вчера Сэндфорд, — сказал Леклерк. — Он хорошо умеет делать такие вещи.

На его столе лежала новая указка светлого дерева. Она была похожа на гигантскую иглу с продетой в ушко петлей из адвокатской ленточки. У него стоял новый телефон зеленого цвета, красивее, чем у Эйвери, с надписью: «Тайна разговора НЕ гарантируется». Некоторое время Холдейн и Леклерк изучали карту, то и дело заглядывая в папку с телеграммами, которую Леклерк держал раскрытой обеими руками, как держит псалтырь мальчик в хоре.

Наконец Леклерк повернулся к Эйвери и сказал:

— Что там, Джон?

Они ждали, когда он будет говорить. Он почувствовал, что злость поутихла. Ему хотелось удержать ее, но она ускользала. Он хотел крикнуть с возмущением: «Как вы смеете втягивать мою жену?» Он хотел потерять над собой контроль, но не мог. Его внимание притягивала карта.

— Ну что?

— К Саре приходили из полиции. Ее разбудили посреди ночи. Двое. Ее мать была у нас. Их интересовал покойник, которого привезли в аэропорт, тело Тэйлора. Они знали, что паспорт фальшивый, и думали, что она имеет к этому отношение. Ее разбудили», — запнувшись, повторил он.

— Мы все знаем. Теперь все в порядке. Я как раз собирался вам сказать об этом. Тело покойного разрешили везти дальше.

— Не правильно втягивать в это Сару.

Холдейн быстро поднял голову:

— Что вы хотите этим сказать?

— Мы не способны решать такого рода задачи. — Это звучало как дерзость. — Нам не следует браться за такое дело. Мы должны передать его Цирку, Смайли или еще кому-нибудь — это их дело, не наше. — С усилием он продолжал:

— И тому донесению я не верю. Не верю, что оно правдивое! Меня не удивит, если вдруг выяснится, что того беглеца вообще не существует, что Гортон все придумал! Я не верю, что Тэйлор был убит!

— Это все? — сурово спросил Холдейн. Он был очень раздражен.

— Эта игра не для меня. Операция то есть. В ней все не правильно.

Он посмотрел на карту и на Холдейна, потом глуповато засмеялся:

— В то время как я охотился за покойником, вы охотились за живым человеком! Здесь-то просто, в конторе мечтателей… а там — люди, живые люди!

Леклерк легонько сжал руку Холдейна повыше локтя, словно хотел сказать, что справится сам. Он выглядел невозмутимо. Возможно, он с удовлетворением отмечал симптомы болезни, которой он еще раньше поставил диагноз.

— Идите к себе, Джон, у вас было перенапряжение.

— А что мне сказать Саре? — Он говорил с отчаянием.

— Скажите, что больше ее беспокоить не будут. Скажите, это была ошибка… скажите все, что хотите. Поешьте чего-нибудь горячего и возвращайтесь через час. От того, чем кормят в самолетах, толку нет. Вернетесь, тогда мы и послушаем остальные новости.

Леклерк улыбался той же самой аккуратной, кроткой улыбкой, с которой он стоял посреди погибших летчиков. Уже в дверях Эйвери услышал свое имя, произнесенное мягко, с любовью: он остановился и обернулся. Леклерк оторвал руку от стола и, описав полукруг в воздухе. указал на комнату, в которой они находились.

— Я расскажу вам кое-что, Джон. Во время войны мы сидели на Бэйкер-стрит. У нас был погреб, и Министерство оборудовало его как чрезвычайный оперативный штаб. В этом погребе мы с Эйдрианом провели немало времени. Немало времени. — Он посмотрел на Холдейна. — Помните, как раскачивались керосиновые лампы, когда падали бомбы? Бывало так, Джон, что самый расплывчатый слух побуждал нас к действию. Единственный намек — и мы шли на риск. Посылали человека, а то и двух, если надо, и они могли не вернуться. Может, там и не было ничего. Слухи, догадки, зацепка, которая потянет ниточку, очень легко забывается, на чем строится разведка: на везении и риске. Глядишь, там повезло, потом еще где-то угадаешь. Иногда случайно натыкались на что-то похожее: могла быть серьезная штука, могла быть просто тень. Намек мог дать крестьянин из Фленсбурга или наш военный чин, но всегда оставалась вероятность, которую нельзя сбрасывать со счетов. Были инструкции: подыскать человека и забросить. Так мы и делали. И многие не приходили обратно. Их посылали, чтобы рассеять сомнения, понимаете? Мы посылали их, потому что почти ничего не знали. У всех нас бывают такие моменты, Джон. Не думайте, что это всегда просто. — Едва заметная улыбка. — У нас часто бывали колебания, как у вас. Приходилось преодолевать их. Мы называли это второй присягой. — Он непринужденно облокотился о стол. — Вторая присяга, — повторил он. — Ладно, Джон, если вы хотите ждать, когда начнут падать бомбы, когда на улице будут гибнуть люди… — Он вдруг стал серьезным, словно раскрывал свою веру. — Я знаю, в мирное время гораздо тяжелее. Требуется мужество. Мужество иного рода.

Эйвери кивнул.

— Извините, — сказал он.

Холдейн смотрел на него с неприязнью.

— Директор хочет сказать, — ядовито сказал он, — что если вы желаете остаться в Департаменте и работать — работайте. Если вы желаете культивировать свои эмоции — отправляйтесь в другое место, где вам никто не будет мешать. Нам слишком много лет, чтобы возиться с такими людьми, как вы.

Эйвери продолжал слышать голос Сары, продолжал видеть ряды домишек, над которыми повис дождь; он попробовал представить свою жизнь с Сарой без Департамента. Он понял, что уже слишком поздно: так же, как было всегда, потому что он пошел к ним за тем малым, что они могли ему дать, а они забрали у него то малое, что у него было. Он чувствовал, как усомнившийся в вере священнослужитель, что то, что содержалось в его сердце, было надежно заперто в том уголке, куда он прежде мог отступить: теперь такого уголка не было. Он посмотрел на Леклерка, потом на Холдейна. Они были его коллеги. Узники молчания, они втроем работали бок о бок, прокладывали путь в безводной пустыне я любое время года, чужие люди, нуждающиеся друг в друге на заброшенной земле, утратившей веру.

— Вы слышали, что я сказал? — сурово спросил Холдейн.

Эйвери пробормотал:

— Извините.

— Вы не были на войне, Джон, — мягко сказал Леклерк. — Вы не понимаете, как это бывает. Вы не понимаете, что такое воинский долг.

— Я знаю, — сказал Эйвери. — Извините. Я хотел бы взять машину, не более чем на час… что-то послать Саре, если можно.

— Конечно.

Он обнаружил, что забыл о подарке для Энтони.

— Извините, — опять сказал он.

— Кстати… — Леклерк выдвинул ящик стола и вынул конверт. С видом благодетеля вручил его Эйвери. — Это ваш спецпропуск, выписан в Министерстве. Как удостоверение. На ваше имя. Он вам может понадобиться в ближайшие недели.

Это был кусок толстого картона в целлофане, зеленый, книзу темнее. Его имя было напечатано заглавными буквами на электрической машинке: м-р Джон Эйвери. Надпись предоставляла предъявителю полномочия наводить справки от имени Министерства. Стояла подпись красными чернилами.

— Спасибо.

— Это вам очень поможет; — сказал Леклерк. — Здесь подпись Министра. Он пользуется красными чернилами. Такая традиция.

Он вернулся в свой кабинет. Иногда ему чудилось, что он один, и перед ним пустая аллея, и какая-то сила гонит его вперед, как отчаяние — к небытию. Порой ему казалось, что он спасается бегством, но бежит во вражеский стан, жаждая, чтобы боль от ударов врага доказала, что он еще существует; жаждая, чтобы тень настоящей цели осенила его жалкие действия; жаждая, как сказал однажды Леклерк, пожертвовать совестью, чтобы обрести Бога.

Часть третья

МИССИЯ ЛЕЙЗЕРА

От бремени Мира в прохладные воды Войдем и на время забудем невзгоды.

Глава 10

Холдейн вышел из «хамбера» у авторемонтной мастерской.

— Меня не ждите. Вы должны отвезти Леклерка в Министерство.

Он торопливо зашагал по асфальту мимо желтых бензоколонок и дребезжащих от ветра рекламных щитов. Вечерело, накрапывал дождь. Мастерская была небольшой, но очень аккуратной: с одной стороны — витрины с запчастями, с другой — ремонтный цех, а в центре возвышалась башня, служившая жилым домом. Башню венчало сердце из горящих лампочек, которые все время меняли цвет. Где-то неподалеку визжал токарный станок. Холдейн вошел в приемную. Помещение было просторное, стены обшиты шведским дубом. Там никого не было. Пахло резиной. Он позвонил и начал отчаянно кашлять. Бывало, что приступы кашля донимали его, тогда он прижимал руку к груди, и у него на лице появлялось покорное выражение привычного к собственным страданиям человека.

Кроме календарей с красотками на стене висело небольшое, написанное от руки объявление, похожее на любительскую рекламу: «Святой Христофор и все ангелы заступники! Да храните нас от аварий на дорогах. Ф. Л.». В клетке у окна нервно метался попугай. Первые капли дождя лениво забарабанили по стеклу. В комнату вошел юноша лет восемнадцати, с черными от машинного масла пальцами. На нагрудном кармане его комбинезона красовалось увенчанное короной красное сердечко.