Против часовой стрелки - Владимир Бартол

На завтрак детям дали кофе и хлеб с маслом, многие ели стоя, не переставая громко и весело болтать, учителя сидели за отдельным столом и пили чай.

Едва успел закончиться завтрак, как вся компания выскочила из-за столов и разделилась на группы. Весеннее тепло согрело преждевременно постаревшие лица городских детей. Солнце отражалось в их глазах, и в них гасло воспоминание о душных, темных домах, пыльных улицах, голых, серых стенах. Только май был в их сердцах, беззаботный, невинный, исполненный доброты, любви и радости.

Неподалеку от меня сидел незнакомый человек, прилично одетый, с окладистой бородой. С первой минуты он смотрел на детей задумчиво, чуть ли не грустно. Поглаживал бороду белой рукой, ни разу не улыбнулся, даже когда к нему подбежала стайка разгоряченных, жаркооких девочек.

Вдруг, когда большая часть детей, играя, оказалась возле дома, он встал и размеренным, степенным шагом поднялся на крыльцо. Остановился там и снова устремил на детей задумчивый, грустный взгляд, словно был на кладбище и в полном одиночестве взирал на большой крест.

— Эй, дети! — закричал он. В его голосе звучала затаенная злоба, даже ненависть, ненависть к молодости, весне, солнцу и непорочности.

— Эй, дети!

Мне почему-то стало страшно.

Куда заведет его эта злоба?

Надо было крикнуть детям: «Не слушайте его!»

Но они уже медленно приближались к нему, и вскоре перед крыльцом собралась небольшая толпа. Тогда он поднял руку, взмахнул и швырнул на землю горсть медных монет.

Произошло нечто страшное.

В одно мгновенье солнце в глазах погасло, смех замер на устах, молодая кровь отхлынула с их лиц. Грубая, безжалостная рука сорвала с молодых душ белоснежный покров невинности, беззаботности и чистоты и оголила все, что есть в них низменного, — страсти, эгоизм, ненависть, злобу, алчность и зависть, разъедающие человечество.

Злой волшебник коснулся палочкой благоухающей розы, и роза превратилась в чертополох, каким она от века и была.

Дети свились в клубок, который покатился по земле. Крик стал тише, чем прежде, лишь слышались восклицания, судорожно вырывавшиеся из горла, мало напоминающие детские. Рыдания, исполненные зависти, громкий плач, дышащий гневом, победный клич, злорадный смех… Когда-то я слышал крики и шум на Венской бирже, тут, на горе, я вспомнил об этом; только одежда была другой — другая одежда на том же теле.

Он снова и снова швырял деньги то в одну, то в другую сторону. Клубок распадался и сбивался, сплетался и расплетался в зависимости от того, куда падали роковые дары. Дети устали, они задыхались, но алчность, светившаяся в их глазах, не иссякала, страсть на искривленных ртах еще не была утолена. Я не сомневался, я знал, что они будут хватать, искать, тискаться, толкаться и драться до темноты и всю ночь до утра, пока не упадут без памяти, с искусанными губами и стиснутыми кулаками.

Около полудня они ушли — притихшие, усталые, все в пыли, в глазах и сердцах поселились злоба и враждебность, зависть и злорадство. За полдня ребенок превратился в старика.

Я подошел к чернобородому господину, чтобы спросить у него, чтобы сказать ему, но что, я и сам не знал. Он прочитал вопрос в моих глазах и улыбнулся так неприязненно, что я испугался.

— Думаете, вы иной? Разве у вас не было поползновения, хотя бы мимолетного, броситься к ним? Спросите у своей совести и извлеките мораль!

Давно это было, в давно прошедшие времена, но воспоминание в душе осталось мрачное и горькое.

Чашечка кофе

Много раз в своей жизни я причинял зло дорогим для себя людям. Такой грех равносилен оскорблению святого духа: ни на том, ни на этом свете нет ему искупления. Его не вычеркнешь из памяти, не забудешь. Случается, на долгие годы воспоминание о нем словно бы погаснет в сердце, исчезнет, скроется в волнах беспокойной жизни. Но в минуту веселья или в полночь внезапно вздрагиваешь в испуге, как от страшного сна, и в душу нисходит тяжелое воспоминание; оно жжет с такой силой, точно грех совершен именно в эту минуту. Любое прегрешение легко искупить покаянием или добрыми делами — это искупить невозможно. Черная тень, павшая на сердце, останется навсегда.

Обманываешь себя: «Не так все было! Это твоя беспокойная фантазия превратила мимолетную тень в непроглядную ночь. Мелочь, пустяк, какие случаются тысячами в течение дня!»

Напрасно утешение, с горечью сознаешь, что напрасно. Грех есть грех, совершен ли он один или тысячу раз, стар ли он или совершается впервые. Сердце не уголовный кодекс, чтобы отличать ошибку от преступления, один вид убийства от другого. Сердце знает, что негодяй убивает взглядом, герой мечом; оно скорее простит мечу, чем взгляду. Сердце также и не Евангелие, чтобы отличать крупные грехи от мелких. Сердце — праведный и неумолимый судья. Оно выносит приговор по скрытому, едва осознанному движению души, по беглому взгляду, пусть никем не замеченному, по невысказанной, но написанной на лице мысли, по походке, по стуку в дверь, по тому, как человек берет чашку чая. Мало грехов вписано в Евангелие, да и те не самые главные. Будь сердце исповедником — долгой и страшной оказалась бы исповедь!

Отпускается грех, о котором можно поведать, который можно стереть покаянием. Тяжел, невыносим, до конца не перестает кровоточить грех, который помнит лишь сердце без слов и формы. Бессонной ночью самому себе исповедуется человек в совершенном, и тяжелее камня кажется ему одеяло.

— Я не воровал, не убивал, не прелюбодействовал, невинна душа моя!

Лгун! Разве не пожирал ты яблоко, проходя мимо голодного и окидывая его бесстыдным взором? Это хуже воровства, убийства, прелюбодеяния! Неподкупный судья-сердце — скорее простит убийцу, который, направляясь на виселицу, погладит по голове плачущего ребенка, чем тебя, невинного! Потому что для сердца нет ни мелочей, ни параграфов!..

Пятнадцать лет назад я три недели провел на родине. Все это время я был в мрачном и дурном настроении. Дом наш опустел, и что-то отвратительно тяжелое влажной тенью лежало у всех на душе. Сначала я спал в комнате; однажды около полуночи я проснулся и увидел, что моя мать встала с постели и сидит за столом. Сидит неподвижно, словно во сне, сжав лоб ладонями, лицо ее светится, хотя окна закрыты и на небе нет ни луны, ни звезд. Я прислушался и вместо равномерного дыхания спящего услышал с трудом сдерживаемое рыдание. Я укрылся с головой, но и через одеяло и даже во сне мне слышались всхлипывания матери.

Я перебрался на сеновал, куда залезал по крутой, поломанной лесенке. В сене я устроил себе постель, возле двери поставил стол. Из оконца открывался вид на серую, гнилую стену. В мрачном настроении, угнетенный, упавший духом, я писал свои первые любовные рассказы. С трудом направлял мысли к белым дорогам, цветущим лугам и благоухающим полям, чтобы не видеть себя и своей жизни.

Однажды мне захотелось кофе. Не знаю, откуда вдруг пришло такое желание, но захотелось — и все тут. Разве, может быть, потому, что в доме не было даже хлеба, не говоря уж о кофе. Наедине с самим собой человек зол и несправедлив.

Мать посмотрела на меня большими испуганными глазами и ничего не ответила. Скучный и расстроенный, не сказав больше ни слова и не простившись, я вернулся к себе под крышу, чтобы описывать любовь и благородство Милана и Бреды, счастливых и веселых. «Рука об руку, озаренные лучами утреннего солнца, умытые росой, молодые…»

На лесенке послышались тихие шаги. Поднималась мать; она ступала медленно, осторожно, в руке она держала чашечку кофе. Теперь я вспоминаю, что никогда она не была так прекрасна, как в ту минуту. В дверь проникал косой луч заходящего солнца, прямо в глаза матери; большие и чистые, они светились райским сиянием, вся доброта и любовь небес отражалась в них. Губы ее улыбались, словно у ребенка, несущего радостный подарок.

Я обернулся и раздраженно сказал:

— Оставь меня в покое!.. Я уже не хочу!

Мать не успела еще подняться, и я видел лишь верхнюю часть ее тела. Услышав мои слова, она не шевельнулась, только рука, державшая чашечку, задрожала. В ужасе она смотрела на меня, и в глазах ее умирало сияние.

От стыда кровь хлынула мне в лицо, я бросился к ней.

— Давайте, мама!

Поздно, не было света в ее глазах, не было улыбки на ее губах.

Я выпил кофе и начал успокаивать себя: «Сегодня же поговорю с ней ласково и отплачу ей за любовь…»

Ни в тот вечер, ни в последующий я не произнес ни слова.

Спустя три или четыре года где-то на чужбине чужая женщина принесла мне в комнату кофе. И вдруг забилось, застонало сердце так сильно, что я чуть не закричал от боли. Ибо сердце — праведный судья и для него нет мелочей.

Ю. А. Сюзина