Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

Да и в 1812 году в районах, куда пришел Наполеон, возникло нечто очень уж напоминавшее «зеленых» начала XX века.

Читатель составит свое собственное мнение, но получается — русские туземцы имели огромный опыт разных «зеленых» движений. А «барам» — вообще всем городским и образованным — имели очень уж сильные причины не доверять. Единый фронт белых и «зеленых» не состоялся потому, что в Российской империи двести лет вышибали недоимки воинскими командами и прогоняли сквозь строй. Такие вот грустные выводы.

Как могла бы повернуться история России, не будь в Гражданской войне этого фактора: упорного недоверия туземцев к русским европейцам? Говоря откровенно — на этот вопрос даже не хочется отвечать. От одной мысли — до какого маразма мы довели самих себя, двести лет разделяя на две цивилизации свой собственный народ, «мое внутреннее плачет во мне».

Часть IV

НА СТЫКЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Слой набега, слой пожара.

Ты таишь предсмертный крик,

Ужас вражьего удара,

И безумие владык.

Глава 1

ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЙ ПРОЕКТ

Но ведь имели же коммунисты право на эксперименты!

1917 год идет к концу, октябрьский переворот приводит к власти не виданное и не слыханное до сих пор Советское правительство. Только в 1918 году убивают около миллиона человек. На улицах Киева валяются трупы.

В 1917 году в Петрограде жило 3500 тысяч человек. К 1920-му осталось примерно 800 тысяч. Страшным символом становится улица Гороховая: на ней находится ЧК.

Многие в Петрограде не погибли, а разбежались; великое множество людей не истреблено, а умерло от голода зимой 1918/1919 годов. В их числе — и родная прапрабабушка автора сих строк, Капитолина Егоровна Спесивцева (урожденная Рыжова). Жена Николая Спесивцева, она намного пережила супруга и умерла от голода зимой 1919 года: хлебных карточек «буржуям» не полагалось, их совершенно сознательно обрекали на смерть.

В Крыму сразу после его захвата коммунистами истребили нескольких десятков тысяч русских «монархистов, патриотов и офицеров». Именно на этом основании зимой 1920/1921 годов были истреблены все, кто не эвакуировался вместе с войсками Врангеля.

Сначала объявили регистрацию офицеров, и те в массе своей явились — ведь остались в Крыму те, кто не хотел уезжать с Родины и кто поверил обещаниям большевиков. Все эти люди были уничтожены. Уцелели только те, кто почувствовали что-то и убежали в горы, к партизанам.

Потом погнали на расстрел членов семей офицеров, а также вообще всех, кто имел хоть какое-то образование и хоть где-нибудь служил. Для этого на улицах арестовывали всех, кто прилично одет, кто говорит, как образованный человек. Потом устраивали облавы, население целых кварталов сгоняли в концлагеря и потом «сортировали», истребляя всех «классово неполноценных». И тоже, разумеется, целыми семьями. Людей истребляли по спискам, чистейшей воды геноцид: «за дворянское происхождение», за «работу в белом кооперативе», «за польское происхождение».

«Окраины города Симферополя были полны зловония от разлагающихся трупов расстрелянных, которые даже не закапывали в землю. Ямы за Воронцовским садом и оранжереи в имении Крымтаева были полны трупами расстрелянных, слегка присыпанными землей, а курсанты кавалерийской школы (будущие красные командиры) ездили за полторы версты от своих казарм выбивать золотые зубы изо рта казненных, причем эта охота давала всегда большую добычу» [129. С. 530].

Одна из самых страшных в мировой литературе книг, «Солнце мертвых», написана про Крым того времени Николаем Шмелевым [130]. Я рекомендую эту книгу читателю, но предупреждаю — это еще страшнее, чем истории про киевское ЧК. Кстати, один из десяти тысяч убитых «патриотов, монархистов и офицеров» — сын Н. Шмелева. Это он валялся, еле присыпанный землей. Это за золотыми зубами из его рта охотились красные курсанты.

Расказачивание 1919–1920 годов означало физическую гибель от 300 до 500 тысяч мужчин, женщин и детей только за то, что они казаки. Можно долго рассказывать о том, как жгли станицы из огнеметов, расстреливали из пулеметов людей, добивали раненых, разбивали об угол головки младенцам и так далее.

В 1914 году в Российской империи жило 112 629 священников. К 1936 году их осталось 17 857.

В 1932 году 4 % избирателей, более 7 миллионов человек, были лишенцами — то есть были лишены гражданских прав «за происхождение».

В 1936 году НКВД задержало за бродяжничество более 125 000 малолетних беспризорников.

Число репрессированных органами НКВД в 1935 году составило более 260 000 человек, в 1936 году — 274 000 человек, в 1937–1938 годах превысило 1 500 000 человек.

Все эти преступления вовсе не были неизвестны на Западе. Какой-то наивный диссидент (диссиденты обычно невежественны) в 1970-х годах хотел «написать правду» на листочке бумаги и перебросить через забор британского посольства.

Высланный на Запад Солженицын тоже думал, что в западных странах многого не знают. К его изумлению, «оказалось»: на Западе изданы, а часто и переведены на английский и французский языки, свидетельства очевидцев, мемуары, аналитические книги, сборники документов о грандиозном и страшном терроре 1918-го и последующих годов. Проблема в другом: этого никто не хотел знать.

В начале 1920-х Иван Бунин написал Бернарду Шоу с просьбой если не выступить в поддержку белых, то хотя бы перестать поддерживать большевиков. Ведь поддержка знаменитостей, лояльность интеллигенции и позволяет большевикам выделывать то, что они выделывают!

Иван Бунин удостоился ответа. Нет, Бернард Шоу не будет выступать против большевиков. Он все знает, он не сомневается в ужасных фактах, которые приводит русская эмиграция. Но, видите ли, буржуазная цивилизация Запада в тупике, а в России ставится грандиозный эксперимент, строится новое общество, светлое будущее. Как же можно мешать таким свершениям!

Во всей Британии в защиту русского Белого движения высказался разве что Редьярд Киплинг. Он порой и лично помогал русским эмигрантам — в том числе материально.

Именно эта позиция либеральной, демократической, передовой интеллигенции Запада дала в руки большевиков столь необходимый им карт-бланш. Западные люди брезгливо морщились…

«Читая предвоенную эмигрантскую прессу, я не мог отделаться от неприятного чувства и благословлял судьбу, что я свободен от узости и мелочных придирок и могу относиться к советской действительности с должной объективностью. Резкие антисоветские выступления вызывали во мне брезгливость. В моей книге «Идея сионизма», вышедшей перед войной, нет и следа враждебности к Советскому Союзу» — так писал бывший киевский еврей Ю. Марголин, с начала 1920-х проживавший отнюдь не в СССР.

Потом он угодил в сталинские лагеря и, как говорили красные, «перековался». С тех пор он писал тексты несколько иного содержания: прожитые тяжелые годы не отразились на объективности моей мысли. Я перестал бы быть самим собой, если бы потерял способность спокойно и всесторонне анализировать факты, учитывать все про и контра. Бесполезно мне говорить о достижениях и заслугах Советского Союза. Я знаю все, что может быть сказано в его пользу.

Семь минувших лет сделали из меня убежденного и страстного врага советского строя. Я ненавижу этот строй всеми силами своего сердца и всей энергией своей мысли. Все, что я видел там, наполнило меня ужасом и отвращением на всю жизнь. …Я считаю, что борьба с рабовладельческим, террористическим и бесчеловечным режимом… составляет первую обязанность каждого честного человека во всем мире. Терпимость или поддержка этого мирового позора людьми, которые сами находятся по другую сторону советской границы, в нормальных европейских условиях, — недопустима. Я счастлив, что могу без страха и открыто рассказать все, что знаю и думаю об этом режиме» [131. С. 183–184].

Как видите — перековка полная, на 180 градусов. Вот насчет объективности — есть сомнения; слишком уж тесно зависят убеждения Марголина от того, кого именно мордуют: его самого или других.

Впрочем, о причинах лояльности западной интеллигенции к советскому строю Марголин тоже написал: «Люди, нейтральные перед лицом советской системы, заслуживают такого же глубокого презрения, как и те, что-считали возможным нейтралитет и терпимость по отношению к Освенциму, Треблинке и Бухенвальду… в сознании этих людей происходит процесс перерождения «левой идеологии» в нечто такое, что отдает бойней и гнилью лагерного барака. Если мы хотим понять сущность западных симпатий к системе, уничтожающей основные ценности Запада, не надо бояться слова «перверсия»» [131. С. 198].

Поздравляя автора с духовным воскресением, позволю себе задать только один вопрос: способен ли Юрий Марголин отнести слово «перверсия» (то есть половое извращение) к самому себе, к другим польским евреям и ко всем своим знакомым и друзьям — европейским интеллигентам разных национальностей? Как насчет Бернарда Шоу, Лиона Фейхтвангера, Ромена Роллана… всех, кто был «свободен от узости и мелочных придирок», у кого «антисоветские выступления вызывали брезгливость»?