Аргонавты 98-го года. Скиталец - Роберт Сервис

О, я спустился в гадес жизни. Я пью и пью. Мне чудится, что я пью беспрестанно. Я редко ем. Я один из полдюжины «отчаянных». Весь лагерь говорит о нас. Мне кажется, что я веду галопом всю братию к гибели. Мне хотелось бы знать, что думает об этом Берна. Было ли когда-нибудь более щепетильное создание. Откуда в ней эта непреклонная гордость? Дитя горя! Она напоминала мне нежную китайскую вазу среди грубой мазни трактира.

Блудный Сын спешит в город, чтобы вразумить меня.

— Ты с ума сошел? — кричит он. — Мне безразлично, если ты строишь из себя осла, но сорить деньгами так, как это делаешь ты, просто отвратительно. Меня тошнит от этого. Возвращайся немедленно домой.

— Не хочу, — говорю я. — Пусть я сумасшедший. Разве это не мои деньги? Я никогда не бесился до сих пор и я хочу наверстать потерянное, вот и все. Когда деньги выйдут, я брошу. Сейчас я наслаждаюсь жизнью. Не приходи, пожалуйста, отравлять мне ее своими наставлениями. Сколько веселого я прозевал, оставаясь добродетельным. Пойдем вкусить последнее слово человеческой мудрости — выпьем.

Он уходит, качая головой.

За него бояться нечего! Он, со своей солнечной улыбкой, заставит неудачу заплатить. Это катящийся камень, который, не покрываясь мхом, умудряется прильнуть к зелени на каждом повороте.

Я в ложе Гранд-Паласа. Заведение битком набито буянящими людьми и распутными женщинами. Я, в зените своего позора, покупаю вино направо и налево. Как ястребы на пир, они стремятся в мою ложу. Как мухи, слетающиеся на падаль, они жужжат вокруг меня. Вот что я думаю о самом себе — падаль.

Как я ненавижу себя! Но я вспоминаю о Берне и мысль эта подстрекает меня к новым безобразиям. Я буду продолжать, пока кровь и тело не смогут более выдержать этого, пока я не свалюсь на своем пути. Я знаю только, что должен как-то заставить ее сжалиться надо мной, должен разбудить в ней ангела-хранителя, живущего в каждой женщине. Только таким путем я могу сокрушить барьер ее гордости и оживить любовь, скрытую в ее сердце.

В ложе полдюжины девиц, собрание красоток, и я покупаю ящик вина для каждой, больше чем на тысячу долларов. Взвизгивая, они бросают бутылки вниз своим друзьям в публике. Это картина безудержного разгула. Публика гогочет, девицы визжат, оркестр старается покрыть гул. Все безумнее и безумнее делается веселье. Неистовая лихорадка его обжигает мои жилы. Я обезумел от желания растратить, расшвырять деньги, превзойти всех остальных отчаянной, безудержной расточительностью. Я швыряю золотые двадцатидолларовые монеты певичкам. Я откупориваю вино, бутылку за бутылкой. Девицы поливают им публику, пол ложи залит им; я обмакиваю перо, чтобы подписать счет и, опустив глаза, вижу, что оно плавает в шампанском.

Затем настает последнее. Танцы начались. Мужчины в меховых шапках, непромокаемых пальто и моклоках, вальсируют с женщинами в парижских туалетах, сверкающих бриллиантами. Зал кишит людьми. При мне большой мешок в сто унций песка. Внезапно, с сумасшедшим криком, я рассыпаю его содержимое по залу. Ливень золотого дождя падает на женщин и мужчин. Поглядите, как они ползают за ним, животные, вампиры. Как они дерутся, толкаются и барахтаются, чтобы получить его. Как они визжат, вопят, бранятся. Это напоминает арену диких зверей. Это Пандемониум. О, как я презираю их! Горло мое сжимается, но — до конца! Я должен доиграть свою роль.

Повсюду среди этого безумного карнавала порока порхает силуэт Цветка, Цветка — с ее детским личиком ослепительной красоты, ее глазами цвета голубой эмали, ее круглыми атласными щечками. Какая разница с бледным исхудалым лицом Берны.

Во всем этом неистовом безумии, я все же, благодарение Богу, сохранил свою честь. Они обольщали меня, они старались заманить меня в свои комнаты; но последнюю минуту, когда нужно было войти, я отступал. Казалось, будто невидимая рука протягивалась поперек двери и загораживала мне вход.

Цветок также усиленно старалась соблазнить меня, и сопротивление только больше разжигало ее. Полудьявол, полуангел была Цветок; девочка по возрасту, но прискорбно умудренная; нежная сирена, когда ее ублажали, дьяволица в раздражении. Она избрала меня своей добычей. Она сражалась за меня. Она отогнала всех остальных девиц. Мы болтали вместе, пили вместе, вместе играли у столиков, но ничего больше. Она обольщала меня чарующими нежностями и соблазняла обворожительными ласками; но, когда я твердо противился ей, она приходила в ярость и осыпала меня гнустостями проститутки. Она была прекрасна, но рождена для зла. Никакие силы неба и земли не могли бы спасти ее. Но в своей скверне она была чистосердечна, естественна и невозмутима, как дитя.

Это происходило в одном из коридоров кафешантана в ранний утренний час. Место было безлюдно, покрыто следами ночных кутежей. Воздух был нечист и из игорных зал снизу поднимались вверх крики игроков. Мы были там, наверху, Цветок и я. Я находился в странном состоянии духа, граничащем с бредом. Я чувствовал, что не могу больше выносить этой скачки. Что-то должно случиться, и скоро. Она обвила меня руками. Я чувствовал, как ее щека прижималась к моей. Я видел, как поднималась и опускалась ее грудь.

— Пойдем, — сказала она.

Она повела меня к своей комнате. Я был не в силах сопротивляться дольше. Моя нога была уже на пороге и я сам почти внутри, когда…

— Телеграмма, сэр.

Это был нарочный. Я смущенно взял тонкий конверт и вскрыл его. С ужасом глаза мои остановились на написанных строчках. Я не мог оторваться от них, как во сне. Теперь я был совершенно трезв.

— Вы не идете? — сказала Цветок, обнимая меня.

— Нет, — ответил я хрипло, — оставьте меня, пожалуйста, оставьте меня. О, боже!

Ее лицо изменилось, стало мстительным ликом фурии.

— Будьте вы прокляты, — прошептала она, скрежеща зубами. — О, я знаю, вы любите ту, другую, эту белолицую куклу. Посмотрите на меня. Разве я не лучше ее? А вы презираете меня! О, я ненавижу вас! О, я отомщу и вам и ей. Проклятый, проклятый!

Она схватила пустую бутылку от вина, раскачав ее за горлышко, она ударила меня прямо в лоб. Я почувствовал ошеломляющий удар, горячую струю крови. Потом я упал, и все огни, казалось, сразу потухли.

Я лежал там, как груда, и кровь, лившаяся из моей раны, пропитывала маленький клочок бумаги. На нем было написано:

«Мама скончалась сегодня. Гарри».

ГЛАВА VII

— Где я?

— Здесь, со мной.

Голос был тих, сладостен и нежен.

Я лежал в постели; моя голова была сильно забинтована и марля давила на веки. Я с трудом мог смотреть и был слишком слаб, чтобы подняться, но мне казалось, что я нахожусь в полутьме. Лампа, горевшая на маленьком столике возле меня, была низко закручена. Кто-то сидел около моей постели, и мягкая ласковая рука держала мою.