Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

— Почему обязательно нужда? Приехал Борденков и говорит: «Так и так, с мерзлотой замучились. Один ты можешь выручить, больше никого не знаем». Я и в самом деле немножко понимаю. Как тут устоишь, когда такое доверие.

— И со мной так же, не Борденков только, а сам наш дядя вызвал: «Поедем. Лучше тебя никого не знаю». Я и загорелся, как молодой: «Как, думаю, пройдет такое дело мимо меня. Не может пройти». Говоришь, года два-три промаемся?

— На всякий случай накинь еще с годок.

— Но конец-то будет все-таки, или надвое?

— Будет, будет.

— Ну, спасибо!

Кулагин написал старухе, чтобы прощалась с родными и ехала в Игарку. Он решил, чего бы ни стоило это, вернуть себе прежнюю славу первого мастера.

Кулагина сменили на лавочке уже отработавшие Борденков и Конев, неожиданно пришел Чухломин Сашка.

— Тебя каким ветром принесло? — спросил Сашку Конев.

— О!.. — Сашка повесил на пенек широкополую соломенную шляпу. — Я в бегах. Был у меня друг, тоже Сашка и тоже Чухломин, и выпивали мы одинаково, по литру в день. Царство ему небесное! Рано, бедняга, умер, а доживать и допивать меня благословил. Вот и пью теперь по два литра, не хочу, а пью. Боюсь сбавить: бог накажет. Работали мы с ним грузчиками, надоело нам мешки таскать и перешли на пароход лоцманами, чтобы, значит, не мы возили, а нас возили. Тезке первому выпало стоять на вахте. Была ночь, укачало его, заснул бедняга. Очнулся, протер глаза, а кругом песок. Что делать, не знает. Побежал к капитану, стучит в каюту:

— Эй, капитан, вставай!

— Чаво стряслось?

— Вода кончался, земля начался.

— Вот и хорошо. — И ссадили нас, голубчиков, на песок, не стали разбирать, кто виноват: говорят, все Сашки одинаково шальные, сегодня не напрокудил, завтра напрокудит.

Решили мы после этого учиться, поступили в университет техминимума. Сашка день учится, день гуляет. Вот вызывает Сашку директор.

— Вам, товарищ Чухломин, больше не придется учиться.

— А вам, товарищ директор, больше не увидеть такого студента. Ну, кто в убытке? — и ушел. А меня выгнали; и тут говорят, все Сашки одинаковы.

Приходит раз Сашка на пристань. Пальто на нем новое драповое, шапка каракулевая, зубы золотые. Сбежалась вся пристань.

— Сашка, дьявол, где разбогател?

— Вот глупые, догадаться не могут… женился.

Через неделю приходит весь рваный-рваный, ни пальто на нем, ни шапки, одни зубы.

— Сашка, что случилось?

— Ну и глупые… развелся…

— А зубы?

— Зубы в барыше остались. Пробовала снять, не вышло: крепко привинчены.

Вскоре этот Сашка умер, а меня и благословил своими зубами. Вот они, — Сашка Чухломин сверкнул двумя золотыми клыками. — Теперь бегать приходится, спасать их. Эта самая тезки моего жена сюда приехала, в Игарку. И тоже говорит: «Все Сашки одинаковы. Первый муж у меня был Сашка и второго хочу Сашку. Бери меня замуж!» А я боюсь: думаю, что врет баба про любовь, зубы вывинчивать приехала.

Коровин громко смеялся, хлопал ладошами и просил повеселить еще. На «бис» Сашка и Конев решили показать спектакль, который сочинили минувшей зимой, когда пурга на целую неделю заперла всех по баракам. Спектакль назывался «Смеяться вовсе не грешно». Он состоял из самостоятельных картин, на этот раз играли картину «Авдоня идет в Игарку». Конев представлял Авдоню, Сашка — артель.

Сашка развалился на лавочке и начал сипеть, бормотать, храпеть и свистеть носом. Вдруг вбежал растрепанный Конев-Авдоня.

— Эй, дурманы, слухайте! Неча гудеть носом, айдате звенеть пилами.

Сашка лениво поднимался, за целую артель зевал, потягивался, чесал спину и повторял:

— Чао, Авдоня? Пошто, Авдоня? Дай выспашша, Авдоня!

Конев топтался, кривя по-авдониному ноги, тормошил Сашку и шумел:

— Коли ты проснешша, паря? От пеленок спишь, будя! Зовут, паря, в Игарку. Работы на сто лет и на сто пил.

— В Игарку? А где-ка она, лешачья, не слыхивал.

— В Сябири, паря. Сябирь богатая, там и сосна, и кедр, и лыко. Работа будет, и лапти будут.

— Далеко ли шлендать-то, Авдоня?

— Не надо шлендать, пароходы бегают, паря.

— Лешак с ними, с пароходами, там деньги любят. Мы так добежим, даром. Вот стерпят ли лапти, Авдоня?

— Стерпят, паря. А не стерпят — на пятках добежим, паря.

— А стерпят ли пилы?

— И пилы стерпят.

— А стерпишь ли ты, Авдоня?

— Я? Да я всех вас перетерплю, будь по одиночке, будь артелью.

— Ну, тогда баять неча. Побежим.

Сашка Чухломин взмахнул шляпой: «До свиданья! И мы побежим». И ушел медленной грузчицкой походкой, слегка опустив голову. Тут, в этой походке, сказывался и труд и обычай грузчиков ходить с таким видом, будто они гуляют, и спешить им незачем, потому что все равно без них ничто совершиться не может: как бы не трепыхались все прочие — все это зря, значение имеют одни грузчики.

Сашка, кроме того, не любил уступать дорогу, старался столкнуться грудь с грудью, а потом взять человека под мышки и осторожно отставить в сторону. Это был «его номер», повторять его Сашка не разрешал никому другому. Конев и Борденков ушли за Сашкой.

Идя от дяди Васи, завернул к Коровину старший конюх и спросил насчет колодца:

— Так-таки и немыслим?

— Какие тут колодцы, когда на пятьдесят семь метров вглубь все мерзлое.

Коровин посоветовал заводить бочки.

— Велено уж, велено. Оттого и пришел. Думаю, не выручишь ли, думаю, не торопится ли наш дядя с бочками.

— Здесь не выручу. Чего не могу, того не могу.

— Велено двух лошадей отрядить к бочкам, а у меня лес подвозить не хватает. — Конюх вдруг озлился: — Какой только сукин сын выдумал на дороги кругляки сваливать. Валят, а гвоздем пришить лень. Бывает, и назло не пришивают: кулачье дороги-то строит. Гвозди домой тащат. Недавно двоих накрыли, ходят спрашивают водку в обмен на гвозди. Мальчишки, молоко на губах не успело обсохнуть, а они уж водку лопают. Отцы видят, знают, и нет того, чтобы одернуть, наоборот, подстрекают: у Советской, мол, власти украсть не зазорно, а похвально. Ты — инженер, подумай о дорогах! На кругляках скоро всех коней искалечим. Ступить нельзя: кругляк вертится под ногами. Вчера опять один мерин ногу вывихнул.

За вечер на скамеечке перебывало человек десять.

Завод прогудел полуночь, следом за ним пропел единственный в Игарке петух, умолкла ливенка, на которой каждый вечер тосковал кто-то из трудпереселенцев, раза три переоделись облака: из серого в красное, потом в сиреневое и опять в серое. Вернулся Конев и удивился, что Коровин все еще на лавочке.

— Вы не ложились?

— А ты где полуношничал?

— Гулял.

— Ну, а я привыкаю. Жизнь, по всей вероятности, придется заканчивать ночным сторожем.

— С чего такая мрачность?

— И ты будешь, придет время. Это ведь почти неизбежная для старика планида. Как только заикнется старик о работе, сейчас же с величайшей радостью открываются объятия: «О, пожалуйста! Мы давно ищем ночного сторожа». Ты день бродишь, ночь бродишь, а на старости лет сторожем сядешь. Когда же спать? Иди отсыпайся, пока не поздно! Иди, иди: я будить не стану, завтра ты меня будишь.

Миша лег спать, а Коровин сел писать сыну.

«Дорогой Ваня! Ты просишь писать обстоятельней, подробней, сегодня я охотно выполняю твою просьбу. К тому, что было писано, могу добавить, что второй месяц хожу в чесучовом пиджачке. Лето и здесь, как везде, — лето. Иногда мне приходило в голову, что все в жизни я уже испытал, знаю и теперь начинаю повторять пройденное. Оказывается, ошибался: круг чувств неисчерпаем, в Игарке я обрел еще одно новое чувство. Не успел, как говорят, приехать, а меня уже обступили со всякими нуждами, и все идут-идут: у кого шалят дома, у кого — печи, у кого — дороги. Идут в контору и домой, идут днем и вечером. Со мной обращаются как с богатырем. Никого не только не смущает мой возраст, — его даже не замечают. Никто не интересуется, был ли я женат, и сколько раз, много ли имел детей, хворал ли я скарлатиной, дизентерией и т. д. Я для них начал существовать с того момента, как приехал, а весь былой Коровин им неведом и не нужен. И сам я постепенно забываю себя былого и начинаю жить заново. У меня такое чувство, что все шестьдесят лет жизни, со всеми огорчениями, болезнями, с друзьями и врагами (причем неизвестно, кто из них надоел больше) я погрузил на пароход и отправил в далекое путешествие, где они неизбежно потерпят крушение, сам же высадился на незнакомый берег и могу снова выбирать друзей, заводить врагов, устанавливать обычаи и привычки. Не испытав, трудно представить, какое это счастье, как радостно и свободно дышится».

V

Отправляя Ивана Черных на розыски пастбищ и сенокосов, Василий наказывал ему искать только в южной стороне, — в северной сплошной мох, — и не ходить далеко по притокам, а держаться около Енисея, где лучше обдувает ветром, — на притоках в глухих лесистых местах даже если и найдется что-нибудь, все равно этим не воспользуешься: скот замучат комары и гнус.