Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

— А болото откуда, болото? — зашумел Тиховоинов.

— Как по-вашему, товарищ Тиховоинов? — спросил Коровин.

— По-моему, на болоте и строил.

— Значит, акт — жульничество?

— Называйте, как хотите. — Тиховоинов взял саженку и снова, уже бесцельно, начал тыкать в канаву. — Как хотите!

— Конечно, в жизни бывает все, бывает и жульничество. Скажите, товарищ Тиховоинов, где вы сжульничали, а где писали правду? Оба документа подписаны вами.

— Не может быть!

— Посмотрите. Конев, найдите акты!

— А, помню, акт о приемке я подписал заочно.

— Напрасно.

— Я вполне доверял Борденкову и комиссии, я не думал, что…

— Разбираться, что и когда думали вы и когда ничего не думали, — я не хочу, это и не мое дело. Разберутся без меня. Мое дело — бараки и дома. Я совершенно уверен, что барак был поставлен по инструкции, на мерзлоту, а болото образовалось потом. — Коровин встал на крылечке, как на кафедре. — Вы — старожилы, пионеры Игарки, и знаете лучше моего, что здесь недавно был типичный игарский пейзаж: лесок, кустарник, мох. И так неведомо сколько, сотни лет — лесок, кустарник, мох и какой-то определенный тепловой режим. Но вот появились вы, срубили лес, и режим этот изменился, земле стало теплей. Решили строиться, сорвали мох, земле стало еще теплей. Построили барак, вот этот маленький барачишко, вы и значения не придавали ему, а барачишко на этом участке расстроил все, сделал анархию. Я не преувеличиваю: ничтожный барачишко разбудил вечную мерзлоту. Тут повешены термометры. Посмотрите, какая разница: на южной стороне в полтора раза теплей, чем на северной. Тепло по стенкам передается в землю, по южной струится его в полтора раза больше, чем по северной, и когда это не миг, не час, а целое лето — мерзлота начинает таять, уходить вглубь, а дома и печи оседать, деформироваться, попросту — кособочиться. Но это не все. Борденков построил барак, и снаружи заработало солнце. Кулагин сложил печку, Авдоня затопил ее, и заработала на подмогу солнцу печка. Кругом лес, дров много. Авдоня тепло любит и бросает полешко за полешком. Сквозь пол и по столбам, на которых стоит печка, тепло идет в подполье, в мерзлоту, а мерзлота от него вглубь, а за ней — барак и печка, а за ними — Борденков и Кулагин чуть ли не во вредители.

— Праведно! — одобрил Авдоня.

— Складно, но не убедительно, — сказал Тиховоинов. — Сомневаюсь, чтобы стенка да печка могли, как вы говорите, разбудить мерзлоту.

— Вы думаете, что вечная мерзлота — мертвая, неподвижная глыба?

— Во всяком случае, не такая послушная и подвижная, как получается у вас.

— И послушная, и подвижная, и совсем не мертвая, а живая и очень чуткая. Мы с Коневым не меньше полусотни раз заглубляли термометр, и всегда, везде термометр был между нулем и градусом холода. Это не смерть, это сон. Дохните — и спящая царевна Вечная Мерзлота проснется. Имейте в виду, красавица только спит, и не так уж крепко, спит и чутко слушает, что мы вытворяем с нею. Построили барак — она ушла вглубь; навалили вокруг завода опилок, прикрыли землю от солнца — поднялась; одним словом, барышня беспокойная, проснется — бед наделает.

— Авось укачаем как-нибудь, — сказал Борденков.

— Укачаем. — Коровин воинственно тряхнул бородкой, велел плотникам привести барак в прежний вид и попросил всех не делать в бараке ни капитальных, ни мелких изменений. — Я объявляю его неприкосновенным достоянием и экспонатом Мерзлотной станции.

— Ну, Борденков, расти выше: попал в герои, — шепнул Конев. — Повесим табличку: «Чудо-памятник архитектурного искусства. Проектировал знаменитый инженер Тиховоинов, воздвигал не менее знаменитый техник Борденков». И будем показывать экскурсиям. За погляд по ломаному пятачку с носа.

— Шутки останутся шутками, а показывать будем, — сказал Коровин.

Тиховоинов еле заметно приподнял шляпу и пошел домой.

— Товарищ Тиховоинов, до свиданья! — крикнул Кулагин. — А теперь кто гуляет?

— Все те же, — не оглядываясь, буркнул Тиховоинов.

Начали расходиться. Кулагин и Авдоня увязались за Коровиным.

— Как же с печами-то быть? — волновался Кулагин. — Холодную печку не сделаешь, холодная — она не печка.

— Дай сперва мне узнать, я постарше, — перебил Кулагина Авдоня. — А рогатый и в этот, в новый мой домик придет, пожалуй.

— Обязательно придет, — сказал Коровин. — Обязательно.

— Вот лешачья сила. И приструнить нельзя? Может, есть какие-нибудь средствия? Скажи.

— Средство одно — перестроить дом.

— Да вчерась только в новенький въехал. Все руки отмахал, строивши. — Авдоня выругался, затем перекрестил рот: — Прости, господи, согрешил. — И вприпрыжку — откуда силы взялись — побежал к своим парням.

Они обедали в столовой…

— Кончай! — крикнул Авдоня. — Кончай! Беги все к дому.

Парни подумали, что пожар, горят торбы, а в них годовые заработки и подарки, приготовленные мамкам, братанам, сестрам и невестам. Заложив за спину руки, Авдоня остановился перед солнечной стороной дома. Обшитая тесом гладкая стена сияла, как зеркало. «Чего ярится, для кого старается? — думал Авдоня про солнце. — Хлеба не сеют, сено не сушат. Мало дня, ночью светит. Дурное, нескладное».

— Чао случилось? — окликнули Авдоню парни.

— Забирай торбы! Пойдем обратно в старую кособеню.

— Пошто, Авдоня?

— Пошто, пошто… Зачнет вот коряжить его, пойдет по Игарке смех, и узнаете — пошто.

— Такую махину коряжить? Забыл, бревна-то из многих тысяч самолучшие выбраны, своей рукой выбирали? Обшивка-то полуторадюймовая, под углами камни?

— Такой-то скорей любого барака поедет. Ту кособеню не мы строили, по бревешку раскатится, а нам и горя нету. А за этот стыда не оберешша, проходу не будет. «Вот, скажут, сухорукая, косоглазая Вятка… Строила, строила, колдовала, плевала, пуктосила, а дом — как на салазках едет». Забирай торбы!

Парни начали уговаривать Авдоню: с год такой дом наверняка продержится, и горячку пороть не к чему. А смеяться — и переедешь — все равно будут, и больше даже. Скажут: «До того оплевали дом, что и самим жить муторно». Авдоня поупрямился немножко: «Я — старшой. Не перечь, забирай торбы!» — так уж полагалось ему и по летам и по чину, а потом отсрочил переселение.

Был вечер, тихий и теплый, будто не игарский. Коровин с Кулагиным сидели на лавочке у Мерзлотного домика. Лавочку построил Конев. Николай Иванович как-то буркнул: «И посидеть негде», и на другой день Конев поставил лавочку. Не потому, что был такой уж внимательный и предупредительный, а просто нашлась и на это свободная минута.

Коровин с удивлением и завистью глядел на своего помощника: как ни нагружал он его работой, Конев всегда успевал все и всегда был весел, одинаково бодр и всегда как будто свободен. Со стороны казалось, человеку некогда дохнуть, он же напевал песенки, утром и вечером бегал купаться, делал гимнастику, дружил и возился с ребятами. Коровин подшучивал над ним: «Ты, Миша, должно быть, второпях, на ходу делан. Резвостью наградили, а вот красотой не успели».

— А разумом? — спрашивал Миша.

— Не два же горошка на ложку. — И оба смеялись.

Коровин объяснял Кулагину, как быть с печами:

— Первое — складывать на деревянных фундаментах. Камень не годится, теплопроводен. Его с одной стороны греешь, а он и другой пышет. Второе — нельзя связывать печь крепко ни с полом, ни с потолком. Начнет дом гулять, пускай один гуляет, а печь не волочит за собой. Но полностью одну печь, отдельно от дома, не успокоишь. Надо того добиться, чтобы мерзлота не чувствовала ни печи, ни дома.

— Понял. Печи-то я в один сезон переложу. А вот дома скоро ли перестроят?

— Не скоро. С домами промаемся года два-три.

— Стало быть, меня еще три года клясть будут, — опечалился Кулагин.

— Вместе будут, и меня и тебя, — утешал его Коровин. — Меня больше будут.

В открытое окно было слышно, как в Мерзлотном домике напевал Конев:

Елки-палки, лес густой,Ходит папка холостой,Когда папка женится,Куда мамка денется?

А Борденков досадливо ворчал на него:

— Мишка, замолчи! Дай послушать!

— Не много радости слушать, что плавать тебе со своими домиками еще два-три года. Я для тебя стараюсь, тебя веселю. «Елки-палки, лес густой…»

— Я незнамо приехал, — продолжал Кулагин, — за свою дурость расплачиваюсь. А тебя какая нужда принудила?

— Почему обязательно нужда? Приехал Борденков и говорит: «Так и так, с мерзлотой замучились. Один ты можешь выручить, больше никого не знаем». Я и в самом деле немножко понимаю. Как тут устоишь, когда такое доверие.

— И со мной так же, не Борденков только, а сам наш дядя вызвал: «Поедем. Лучше тебя никого не знаю». Я и загорелся, как молодой: «Как, думаю, пройдет такое дело мимо меня. Не может пройти». Говоришь, года два-три промаемся?