Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зубов склонил большую, давно не стриженную голову вниз и замолчал. Потом встряхнул головой.
- Бедные, богатые, капитализм, коммунизм... Все в мире как огонь и вода. В общем - кто кого зальет...
- Примерно так, - сказал Алейников.
- Чего примерно? - Глаза Зубова заблестели как-то странно, явственно проступила в них унылая и, кажется, застарелая боль. - Так и есть! И когда схлестнутся, пар до неба свищет. Кровавый.
- Кровавый, - согласился Алейников.
- Я мальчишкой был, и меня этот пар насквозь ошпарил. Да, к беде моей, не до смерти. И пошел я от злости куролесить. И еще - от бессилия, от тоски. Не поверите?
Взгляд Зубова, этого солдата-штрафника, был открытым, незащищенным каким-то, в зеленоватых глазах стояла все та же боль. И Алейников сказал не сразу:
- Что ж... Понять это я могу.
- А тогда это еще больше, чем поверить, - будто самому себе проговорил Зубов. - Только не подумайте, Яков Николаевич, что я помощи какой-то от вас хочу, из штрафной роты, мол, пытается выбраться... Это меня оскорбит, я гордый. Не-ет...
- Этого я, Зубов, не думаю... - И, глядя, как тот переломил и бросил свой оструганный прутик, добавил: - А разговор у нас, чувствую, долгий будет. Сядем тогда, что ли... - И он первый опустился на обочину тропинки, в бледную тень от редких кустарников. - Сколько у тебя сроку-то было?
- У меня - вышка, - коротко сказал Зубов.
- За что?
- За совокупность.
- Это как так?
- Когда взяли меня в Шантаре зимой сорок второго... Макар Кафтанов там автолавку какую-то пощупал, а я был ни при чем. Что я за птица, им было неведомо, но ясно, что фазан - взяли меня с оружием. Покрутили-повертели и отправили всех троих - меня, Кафтанова и Гвоздева в Новосибирск. Ну, а там я судился раза четыре. Подержали там месяцев шесть, раскопали всю мою скромную деятельность. Сроку у меня было ровно пятьдесят лет. Думал я, не все наскребут. Я и в Киеве судился, и на Кавказе... И еще кое-где. Война ж, думаю, кое-чего и не добудут. Нет, прояснили все до конца. Хорошо работаете. Пенсию не зря получать будете. Ну, и решили, видно: хватит валандаться, все равно из тюрьмы живым человек не выйдет, так и так хоронить за казенный счет - и приговорили к высшей мере... Я даже как-то и... не шелохнулся. Онемело все внутри только - и приятно стало: наконец-то, думаю... С тем и сижу в камере смертников. Но... - Зубов сплюнул в сторону сквозь белые и крепкие зубы. - Вот же проклятая человечья порода! Душа устала, тело покоя просит, а в мозгу, слышу, посасывать стало: неужели и вправду конец?! Короче, написал бумагу о помиловании. Биографию всю изобразил. Осколок, мол, человечий я... Про отца написал все, в общем. И еще на два момента упор сделал. У немцев, хотя они предлагали службу, не остался, мне, русскому, невмоготу видеть, как они нашу землю поганят. И что мокрых дел за мной не было.
- Не было?
- Ни одного, - сказал Зубов. - Не люблю я этого.
- Не любишь? Ты ж в Кошкина, в своего командира роты, стрелял!
- Ну и что? - Зубов как-то брезгливо дернул губами. - Живой же он... В общем, в помилование не верил и не ждал его. Таких, как я, с таким сроком, не милуют. Я ненавидел себя за слабость - я не люблю на колени становиться... А оно пришло, заменили мне вышку штрафной ротой.
В зеленых глазах Зубова плеснулась усмешка и тут же погасла, они снова стали пустыми и грустными.
- Скажи... ты умышленно стрелял в Кошкина мимо? - спросил Алейников.
Зубов, не поднимая головы, бросил на Якова взгляд исподлобья и тут же опустил короткие, выгоревшие на солнце ресницы. И ничего не ответил, только чуть заметно пожал плечами.
- Ну, а... почему стрелял? Что тебя заставило?
- Вам это очень нужно знать?
- Любопытно.
- По приговору.
- По какому? Как понять?
Зубов поглядел на стоящую неподалеку машину Алейникова, наблюдая, кажется, за шофером, который от нечего делать ходил вокруг эмки, постукивая сапогом в скаты.
- В Валуйках ротой и не Кошкин командовал, - хрипуче произнес наконец Зубов. - Был тогда в роте... - И вдруг оборвал себя на полуслове, поднял тяжелую голову. - Ваши дела, гражданин Алейников, должно быть, не сладкие. Я уж знаю... А наши еще страшнее. Может, не надо об них до конца-то?
- Я не слабонервный, - усмехнулся Алейников.
- Ладно, - уронил смешок и Зубов. - Был тогда в роте штрафник Мишка Крайзер по кличке Горилла. И по виду горилла. В зоопарке я только видел таких в железных клетках. Страшный человек, во всем преступном мире известный. Я против него птичка-синичка. Он и был верховным в роте... Такие дела творил! И на людей в карты играл... Прошлой весной командира своего взвода проиграл и в тот же вечер шею финкой просадил. Нож он бросал, сволочь, на тридцать метров точно в яблочко. Назначили другого командира - он и того проиграл.
- Во-он, оказывается, кто! - проговорил Алейников, вспомнив рассказ Кошкина.
Зубов всем телом повернулся к Якову, вопросительно поглядел, но ничего не сказал. И когда отвернулся, вздохнул, а потом только проговорил:
- Горилла мертвый. Но все равно мне за то, что я рассказываю, финарь полагается.
- Не бойся. Не выдам.
- Да я и не боюсь, - промолвил Зубов устало. - И в бою я ничего не боюсь ни пули, ни снаряда. Только не берут, проклятые.
- И это я знаю. Мне Кошкин говорил.
- Кошкин... - повторил Зубов как-то бесцветно. - Он ведь тоже, кажется, против моего отца воевал?
- Он был в нашем партизанском отряде тогда, - подтвердил Алейников.
- Да-а... Застрели я Кошкина, вы бы все считали - за отца, мол, по классовым убеждениям. А дело по-другому было. За Гориллу Кошкина приговорили. Мы под Валуйками долго стояли, и Горилла со своими телохранителями - были у него такие - где-то трех женщин поймали в степи. Одна даже совсем девчонка, лет, может, пятнадцати-шестнадцати. Спрятали их в овраге, земляную дыру специально вырыли, охрану свою поставили... Ну, и, сами понимаете...
На сильной и черной от солнца шее Зубова напряглась, туго натянулась острая жила, потом мелко задрожала, причинив, видимо, Зубову боль, и он потер шею ладонью.
- Боже мой! Я подлец и сволочь, и вышку мне - правильно! Но почему таких, как Горилла, в живых держат?! Какая ему штрафная там! Его... ему...
Зубов не мог говорить, стал тереть ладонью об землю.
- Пошел я глянуть на них. Из любопытства, что ли. Мы втроем пошли Кафтанов, Гвоздев и я...
- Кошкин... Кошкин знает? - Алейников хотел подняться, но Зубов мгновенно бросил тяжелую ладонь ему на колено, цепко и больно сдавил пальцами. И неожиданно спокойным голосом проговорил:
- Тихо... Сперва дослушай. Кошкин потом узнал. Не от меня только. От кого - не знаю. И всю обойму в Гориллу вылупил. Зверь это был, не человек. Кошкин стреляет, садит пули ему в спину, в затылок, в голову, а Горилла пытается с земли подняться. Хрипит, землю пальцами пашет и на колени встает, встает... Мы так и думали - встанет во весь рост и двинется на Кошкина. Нет, рухнул.
Глуховатый голос Зубова звучал теперь ровно, говорил он без видимых усилий, и только иногда чувствовалось, что какое-то слово дается ему нелегко.
Он умолк, помолчал с полминуты, и Алейников его не торопил, ждал терпеливо, понимая, что тот снова заговорит сам.
Зубов молчал долго. Гриша Еременко, удивленный, видимо, о чем это ведет такую длинную беседу его начальник, сел на крыло машины, закурил.
- Я думаю, что Кафтанов с Гвоздевым и капнули телохранителям Гориллы, будто я его заложил, - проговорил Зубов. - Но полной уверенности ни у кого не было, иначе бы они со мной не так... А здесь только и поручили мне "приговор" исполнить. За Гориллу они "приговорили" Кошкина в тот же вечер. Посмотрим, мол, как он, то есть я...
- И что ж ты?
Петр Зубов пожал плечами.
- Не обрадовался. Дураку ясно, за такое дело - расстрел. Откажусь выполнить "приговор" - тоже смерть. С той лишь разницей, что не знаешь, когда, где и как она наступит. То ли нож под ребро воткнут, то ли в кусты оттащат и голыми руками задушат...
Зубов поглядел на сожженное солнцем небо и уронил беззвучный смешок.
- Но и не испугался...
- Врешь, испугался, - неожиданно проговорил Алейников. Зубов вопросительно приподнял на него глаза. И Алейников пояснил: - Была у тебя вышка, но после ранения в бою мог быть свободен, все прошлое могло враз похериться. На войне только может такое быть... Разве не думал, не надеялся на это?
Зубов опустил глаза и несколько секунд помолчал. Потом вздохнул тяжко, глубоко и через силу будто промолвил прежнее:
- Нет, не испугался. А думать - что ж... Об этом у нас все невольно думают и надеются. И я, конечно... Сильно тоскливо мне стало просто, Яков Николаевич, а испуга не было.
Потянула откуда-то из-за реки тугая и душная струя воздуха, принесла горький запах сожженной земли. И Зубов, будто от этого запаха, поморщился. Опять пошевелил плечами, словно пытаясь что-то сбросить с них. И заговорил дальше, через силу сдерживая накопившееся где-то внутри раздражение:
- Да, напала тоска. Черт ее знает, что за штуковина это такая... И раньше было - нахлынет без всякой причины, как на сопливого интеллигента, ну хоть в петлю лезь. Водкой глушил ее. А тут... И вдруг все в невиданную злобу перешло. В звериную!