Устал рождаться и умирать - Мо Янь

Протискиваться вовнутрь, чтобы подивиться на это зрелище, я не смел, на большой абрикос тоже не забраться — ветви высоко, метра два, и скользкие, сучье племя. Ветви как у тополя, что растёт на северо-западе, устремлены вверх, отчего формой эти тополя напоминают факелы. Но небо надо мной сжалилось. За этими домиками в большой могиле был похоронен преданный пёс, который ценой жизни спас ребёнка. Этот чёрный кобель сиганул в бушующие волны Великого канала, чтобы вытащить упавшую в воду девочку. Но выплыть самому сил не хватило, и он утонул.

Стоя на могиле чёрного пса, как раз напротив отверстия, оставленного для окна — домики возводили второпях и окна ещё не вставили, — я мог беспрепятственно обозревать всё, что происходило внутри. Газовый фонарь заливал помещение белым как снег светом, а снаружи было темно, хоть глаз выколи. Ну совсем как в популярном в то время высказывании о классовой борьбе: «Враги на свету, а мы во тьме. Как хочешь, так и смотри, только мы их видим, а они нас — нет». Цзиньлун то и дело листал захватанные страницы руководства по эксплуатации и, нахмурившись, делал карандашом заметки между строк старой газеты. Хун Тайюэ вынул сигарету, прикурил, затянулся и вставил в рот Цзиньлуну. Секретарь Хун уважал знания и умения — один из редких в те годы толковых кадровых работников. Сёстры Хуан то и дело вытирали Цзиньлуну платочками пот со лба. Ты равнодушно взирал, как вытирает пот Хэцзо, но стоило это сделать Хучжу, у тебя всё лицо перекашивалось от ревности. Ты один из тех, кто переоценивает свои силы, но смело претворяет в жизнь дерзновенные мечты. Это подтвердили и дальнейшие события. Синее родимое пятно на лице не только не лишало тебя успеха у женщин, наоборот, притягивало их. Потом, в девяностые, в уездном центре народ распевал такую песенку:

Синелик как дух-губительА в любви — сам небожитель.Бросил сына он с женойИ в Чанъань[167] сбежал с другой.

Только не думай, что подтруниваю, я к тебе со всем уважением. Чтобы такая величина, как замначальника уезда, позволил себе, ни с кем не попрощавшись, сбежать с любимым человеком и зарабатывать на жизнь своим трудом — да ты один такой на всю Поднебесную!

Но довольно пустой болтовни. Оборудование установили, проверили: ток даёт. И Цзиньлун стал вторым по влиянию человеком в деревне. Ты относишься к сводному брату с глубоким предубеждением, но ведь многим ему обязан. Не будь его, разве стал бы ты звеньевым животноводов? Разве так подфартило бы тебе, чтобы на следующий год осенью пойти на хлопкообрабатывающую фабрику работать по контракту? И сделал бы ты, не имея этого опыта, карьеру чиновника? В том, что ты опустился до сегодняшнего состояния, винить некого — только себя самого, раз ты греховоднику своему не хозяин. Эх, и зачем я всё это говорю? Пусть Мо Янь об этом в своих рассказах пишет.

Совещание шло своим порядком, без сучка и без задоринки. Закончив рассказывать о передовом опыте, Цзиньлун предоставил слово для заключительной речи начальнику производственного отдела, тому, что в старой армейской форме. Молодцевато подойдя к столу, начальник начал речь стоя, экспромтом, без бумажки, говорил талантливо и с душой. Кто-то похожий на его секретаря, согнувшись, подбежал от президиума и стал выпрямлять микрофон, чтобы поднять повыше, но до рта начальника тот всё равно не доставал. Но секретарь был парень не промах: принёс табуретку, поставил на стол, а на неё водрузил микрофон. Десять лет спустя этого сметливого парня повысили до завканцелярией уездного ревкома — вот и прямая связь с тем случаем. Через секунду голос производственника с лужёной армейской глоткой уже раскатывался по всей округе!

— Каждая свинья — это снаряд, выпущенный по реакционному оплоту империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров!.. — гремел начальник, потрясая кулаком. То, как он надрывался и жестикулировал, напомнило мне, многоопытному хряку, кадр из одного знаменитого фильма.

«А что если действительно зарядят в пушку и выстрелят, — пришла мысль, — какие, интересно, чувства испытываешь в воздухе — головокружение или лёгкий трепет? И если посреди реакционного оплота империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров вдруг грохнется свинья, не помрут ли эти мерзавцы от смеха?»

Десять часов утра уже, а заканчивать выступление этот кадровый работник, похоже, не собирался. В кабинах двух зеленоватых джипов на краю площадки откинулись на сиденья водители в белых перчатках. Один беззаботно покуривает, другой, явно скучая, поглядывает на часы. Джип в те времена ценился гораздо больше, чем в наши дни «мерседес» или «БМВ», а часы на руке говорили о благосостоянии больше, чем нынче кольцо с бриллиантом. Ослепительно поблёскивая в лучах солнца, эти часы привлекали взоры многих молодых людей. Рядом с джипами ровными рядами выстроились сотни велосипедов. На них раскатывали кадровые работники разных уровней — в уезде, в коммуне, в деревне. Это был символ общественного статуса и занимаемого поста. За всем этим богатством приглядывали стоявшие полукругом ополченцы с карабинами в руках.

— На волне «культурной революции» и ветра с востока мы должны претворить в жизнь высокую директиву великого вождя Председателя Мао — «Больше свиней стране», перенять передовой опыт большой производственной бригады деревни Симэньтунь, поднять на высокий политический уровень работу по свиноводству… — Свою пламенную речь руководитель производственного отдела подкреплял энергичной жестикуляцией. Прозрачные капельки слюны в уголках рта походили на связанных рисовой соломой крабов.

— Что это ещё стряслось? — Мой сосед Дяо Сяосань тупо поднял из своего пропахшего мочой загона толстую вытянутую морду, прищурив красные от алкоголя глазки. Он обратился ко мне, но вот ещё — уделять внимание этому болвану. Этот придурок тоже попытался подняться на передние ноги и, упёршись нижней челюстью о стену, стал обозревать то, что за ней делается. Но под воздействием спиртного способность удерживать равновесие он утратил. Задние ноги у него подкосились, и он шлёпнулся назад в своё дерьмо и мочу. Как этот тип далёк от гигиены, гадит у себя по всем углам. Вот уж не повезло иметь под боком такую нечистоплотную свинью. Голова выкрашена белым, жёлтые клыки торчат, как золотые зубы нувориша.

Из толпы собравшихся — а народу много, собрание называли «десятитысячным», преувеличение, конечно, но от трёх до пяти тысяч человек точно присутствовало — выскользнула чёрная фигура и направилась к установленным под абрикосом бошаньским чанам. Человек заглянул в них — ясное дело, сахарного сиропчика захотелось, — но чаны уже опустошили пришедшие раньше. Пили в основном не для утоления жажды, главное — сахару отведать. Он в то время был в таком дефиците, что его получали по карточкам, и отведавший сахара тогда был, наверное, более счастлив, чем человек дня сегодняшнего от любовных ласк. Чтобы оставить о себе благоприятное впечатление в уезде, руководители большой производственной бригады на специальном общем собрании указали, на что следует обратить внимание. В частности, коммунарам из Симэньтуни — и взрослым, и детям — не разрешалось пить этот сироп, а тем, кто осмелится нарушить запрет, пообещали снять сотню трудодней. Пришлые из других деревень так рвались к сиропу, что мне за них стыдно стало. И я тем более испытывал гордость за высокую сознательность симэньтуньских, вернее, за способность преодолевать свои желания. Я видел, как многие поглядывали на пивших сироп, и понимал, что они испытывали очень сложные чувства, но всё равно ими восхищался. Они выдержали, а это непросто.

Но вот какой-то негодяй всё же не выдержал, и нет нужды гадать, кто это, — вы уже, наверное, сами поняли. Такого ненасытного ребёнка у нас в Симэньтуни отродясь не было. Да-да, Мо Янь, тот самый, что ходит теперь, как обезьяна в цилиндре, изображая благородного. Этот паршивец свесился в чан всей верхней половиной тела, как мучимый жаждой конь, спеша выпить остатки сиропа со дна. Но шея оказалась слишком коротка, а чан слишком глубок. Тогда он вооружился белым стальным черпаком, свободной рукой с усилием наклонил чан, чтобы остатки сиропа скопились на одной стороне, и полез туда с черпаком. Когда он отпустил руку, чан тяжело опустился на место, и по тому, как осторожно он держал черпак, стало ясно: старания не прошли даром. Он то ли поднял черпак ко рту, то ли потянулся к нему, а потом медленно выпрямил шею. По выражению его лица я понял, что, почувствовав вкус сиропа, этот подлец на миг испытал блаженство. Он старательно выскребал черпаком последние капли с неровного дна чана, и от этих звуков у меня аж зубы свело. Просто невыносимо, действует на нервы сильнее, чем рёв громкоговорителей. Я надеялся, что кто-нибудь подойдёт и надаёт ему по рукам, — всю деревню позорит, паршивец. Продолжи он в том же духе ещё несколько минут, боюсь, я свалился бы с дерева. Слышно было, как разорались хмельными голосами другие свиньи, взбудораженные этими звуками: «Перестаньте скрести, прекратите, зубы ломит, мочи нет!» А этот негодник опрокинул оба чана на бок и залез в один. Языком он там дно вылизывает, что ли? Остаётся лишь дивиться, как можно дойти до такой жадности. Наконец вылез, паршивец, лохмотья аж сияют, вокруг разносится сладкий запах, даже я почувствовал. Будь то весной, вокруг вились бы пчёлы или бабочки, но какие пчёлы с бабочками в начале зимы. Только дюжина жирных мух с жужжанием кружила вокруг него, а парочка уселась на немытые, похожие на комки свалявшейся шерсти волосы.