Голубой велосипед - Режин Дефорж

«14 июля 1942 года. По улицам Парижа разносится чудесная новость. В последних известиях национального радио и телевидения нам сообщили: только что умер последний еврей. Итак, покончено с презренной расой, последний представитель которой с момента рождения жил в бывшем зоопарке Венсенского леса, в специально оставленной для него берлоге, где наши дети могли видеть, — не ради удовольствия, а для своего нравственного воспитания, — как он резвится в призрачной свободе. И вот он мертв. В сущности, оно и лучше. Лично я всегда побаивался, как бы он не сбежал, а одному Богу известно, какое зло способен причинить еврей на свободе! Конечно, после смерти подружки он оставался один, но с этими отродьями никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Так что мне придется заглянуть в зоопарк, чтобы воочию убедиться в правдивости сообщения».

Стоял чудесный летний день. Жаркий, но не слишком. Ни облачка. Лишь легчайшее дуновение ветерка.

Луга и виноградники образовывали зеленый геометрический рисунок. Кое-где луга были в пятнышках стад. Колокольня и крыши деревенских домов довершали гармонию холмистого пейзажа.

Поднимаясь, Леа отложила чтение письма от дяди Адриана. Чтобы доставить свою почту в Мушак, Верделе и Лилуа, ей пришлось снова сесть на велосипед.

По возвращении в Монтийяк она скрылась в детской, чтобы, наконец, прочесть дядино письмо. Дядя вновь расхваливал ее за успешное выполнение заданий в Париже и в Лиможе. Он просил ее каждый вечер слушать лондонское радио, которое передаст сообщение с просьбой разыскать его в Тулузе. Там на центральном почтамте ей надлежит забрать письмо, в котором будет указано место встречи. Она должна выехать через два дня после того, как услышит во время передачи фразу: «У часовни распускаются фиалки».

Письмо догорало, когда без стука вошла Камилла.

— Извини, что я тебя потревожила. Для меня ничего?

— Нет, одно-единственное письмо от Адриана. — Она показала на догоравший листок. — И еще от Сары Мюльштейн, которая покинула Эймутье.

— И куда же она направилась?

— В Париж.

— В Париж? Сумасшедшая!

— Держи. Прочти, что она пишет. Ты ее лучше поймешь.

2 августа Леа услышала сообщение по радио. На время ее отсутствия доставкой корреспонденции занялась Камилла.

На тулузской почте она нашла лаконичную записку, указывавшую, что в пять пополудни ей надлежит находиться в базилике Сен-Сернен, а перед тем побывать в Нотр — Дам-дю — Тор.

Стояла удушающая жара. В буфете вокзала Матабьо Леа выпила только теплого лимонада, и теперь ее мучили и жажда, и голод. На улицах Байяр и Ремюз, на площади Капитолия людей было мало. В этой пустыне разогретого до белого каления камня маленькая церквушка на улице Тор показалась ей оазисом. Ее глазам понадобилось немало времени, чтобы свыкнуться с полумраком. Она приблизилась к алтарю, у которого мерцал красный огонек. В голове ее звучали обрывки молитв: «Отче наш, сущий на небесах…», «Мария, милости преисполненная…», «Отче всемогущий… воскрешающий живых и мертвых…», «Агнец Божий…», «Да будет воля Твоя…», «Избави нас от лукавого…»

Поставив на пол кожаный чемоданчик, принадлежавший еще ее матери, она преклонила колени, преисполненная желания верить, отдать себя под защиту Господа. Но ощутила лишь глухую тоску. Всего четыре часа! Волоча ноги, в церковь вошла старая женщина. Она остановилась перед Леа и долго ее рассматривала, а потом отошла, бормоча: «В таком платье не ходят в церковь».

Из-за летнего зноя Леа упустила из виду, что ее холщовое синее платье слишком открыто. Порывшись в чемоданчике, она извлекла оттуда платок, который накинула на голову, немного прикрыв им и плечи. Так она будет привлекать меньше внимания.

Четыре часа тридцать минут. Леа вышла из церкви и направилась к базилике Сен-Сернен. Как и прежде, воздух был неподвижен, стоял тяжелый зной. Деревянные подошвы звонко стучали по неровному булыжнику мостовой. Внезапно в особняке XVII века распахнулась тяжелая створка ворот, и вышедший оттуда мужчина резко потянул ее за собой под свод.

— Но…

Чья-то ладонь закрыла ей рот.

— Замолчите. Вам угрожает опасность.

На улице Тор послышался топот бегущих ног, совсем рядом зазвучали голоса:

— Этим жидам не убежать…

— Не радумся слишком рано, эти еврейские шлюхи хитры…

— Согласен, но шеф еще хитрее.

— Неужели правда, что им помогают священники?

— Так говорят. Но меня никто не заставит поверить, что это не коммунисты, переодевшиеся в кюре.

— Однако арестованный вчера доминиканец — самый что ни на есть настоящий…

Леа затрясло рядом с продолжавшим ее удерживать человеком.

— Надо проверить. Если настоящий, то пожалеет, что на свет родился, каким бы священником он ни был. Надо в Бога не верить, чтобы евреям помогать.

На улице резко прозвучал свисток.

— Пойдемте.

Двое мужчин бросились бежать. Затем послышались крики, брань, выстрелы… и тишина.

Леа с закрытыми глазами прислонилась к воротам.

— Пошли. Будем пробираться подвалами.

— Умоляю, скажите, это не моего дядю арестовали?

— Не имею представления. Вчера Лекюссан и его подручные устроили засаду на евреев и их проводников. Слышал, что среди них был и священник.

— Как он выглядел?

— Не знаю. Пойдемте скорее, сейчас весь квартал оцепят.

— Только еще один вопрос. Откуда вы знали, что я должна буду здесь проходить?

— У меня приказ охранять вас от Нотр-Дам-дю-Тор до Сен-Сернен. Проходя мимо базилики, я узнал Жозефа Леюоссана и двух его людей и подумал, а не находятся ли они там из-за вас? Теперь вам все ясно? Вы пойдете?

— Да.

— Дайте мне ваш чемоданчик, — сказал он, сунув под мышку пистолет, который не выпускал из руки.

Через боковую дверь они проникли в особняк и, спустившись на несколько ступенек, оказались еще перед одной дверью, которую проводник открыл ключом.

В течение довольно долгого времени, показавшегося Леа бесконечным, они пробирались через лабиринт полузасыпанных проходов, разбитых лестниц, то поднимаясь, то опускаясь, проходили под скудно освещенными великолепными сводами. Запыхавшись, Леа остановилась.

— Где мы?

— Под Капитолием. В старой Тулузе погреба иной раз достигают нескольких этажей. У некоторых плохая репутация, ибо еще в эпоху инквизиции они служили местом пыток. Но многие в течение столетий использовались как убежища. После начала войны мы вместе с несколькими товарищами их расчистили, устроили несколько выходов.

Еще какое-то время они шагали молча. И вдруг через узкий проход, где приходилось постоянно наклонять голову, они вышли в громадный зал из розового кирпича с величественными стрельчатыми сводами. Его освещали укрепленные в песчаном полу факелы. Ошеломленная Леа задрала голову к готическим сводам и медленно повернулась кругом. Помимо входа, через который они вошли, других видно не было. Колеблющийся свет подчеркивал таинственность и великолепие помещения.

— Ну как? Закончили ваш осмотр? — спросил спутник.

— Чудесно.

К ним подошел мужчина:

— Зачем вы привели ее сюда?

— Шеф, думаю, я сделал правильно. Не мог же я ее оставить в руках Лекюссана? Вы же знаете, что он делает с женщинами?

— Мишель, не тревожьтесь. Я за нее отвечаю.

Этот голос…

— Старина, если берете ответственность на себя…

— Лоран…

Прижав пальцы к губам, она смотрела, не веря своим глазам, как к ней подходит человек, которого она любит. Как же он изменился!

— Да, Леа, это я.

— Лоран, — повторила она.

Он привлек ее к себе и обнял.

Для Леа больше ничего не существовало в мире. Только то тепло, что охватило все ее тело, только то дыхание, что ласкало ей шею, только тот голос, что нашептывал ее имя. Очарование было разрушено лишь после того, как голос мужчины, которого звали Мишелем, произнес:

— Ну, на сегодняшнюю ночь она может остаться, но завтра с утра ей следует уйти.

Какой ей дело до завтрашнего дня? Важен был только этот миг, ибо она сознавала, что сейчас он ее любит. И это — несмотря на его вопрос:

— Как поживают Камилла и маленький Шарль?

— Хорошо. Ты же знаешь, они в Монтийяке с того времени, как гестапо конфисковало Белые Скалы. Шарль — очаровательный мальчуган, он очень похож на тебя. И вроде бы очень меня любит.

— Кто бы мог тебя не полюбить! Как я смогу хоть когда-нибудь отблагодарить тебя за все, что ты для меня делаешь?

— Замолчи. Все, что мне принадлежит, твое. Пусть это будет сказано раз и навсегда.

— Боюсь, как бы это не навлекло на тебя неприятности.

— Пока капитан Крамер в доме, нам нечего бояться.

— Как ты можешь быть в этом уверена?

— Ну, кто бы мог донести на нас? Все нас знают и любят.

— Что за доверчивость! Каждый день наших товарищей выдают их соседи, даже друзья.