Земля под ее ногами - Салман Рушди

— О чем ты думаешь, Орми? Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Он качает головой с отсутствующим видом, но она настаивает, движимая нахлынувшим чувством вины:

— Ну хоть что-нибудь, я ведь могу тебе чем-нибудь помочь.

Словно очнувшись от сна, он говорит:

— Мама, ты должна меня отпустить.

Оставь меня. Значит, это все-таки было прощание, думает она, и глаза у нее вдруг наполняются слезами.

— Что ты говоришь, Орми, разве я не была тебе…

Она не может закончить фразу, потому что уже знает ответ: нет. Хорошей матерью? Нет, нет.

Охваченная стыдом, она отворачивается. Она сидит между сыновьями. Ардавираф Кама застыл в своем кресле у иллюминатора — он покоен, безмолвен, на лице — отрешенная улыбка. Блаженная гримаса идиота. Мы сейчас переходим воздушный мост, понимает Спента. Мы тоже держим путь из одного мира в другой; в прежнем мы уже умерли, в новом еще не родились, и эта воздушная парабола — наш мост Чинват. С той минуты, как мы поднялись на борт самолета, нам остается только двигаться вперед путем нашей души, чтобы познать, что есть лучшего и худшего в человеческой природе. Нашей собственной природе.

Она решительно поворачивается к Ормусу и продолжает уговаривать его: возьми хотя бы немного денег.

Он соглашается принять пятьсот фунтов. Пятьсот фунтов — большие деньги, на них можно скромно жить полгода, а то и больше. Он берет их, потому что знает, что дарителем здесь выступает он. Предметом этой сделки является ее, а не его свобода. Он уже свободен. А теперь она покупает у него свою свободу, и он позволяет ей это сделать. Цена более чем справедливая.

Он прошел сквозь мембрану. Теперь для него начинается новая жизнь.

Европа расстилается под ним волшебным ковром и нежданно-негаданно дарит ему Клеопатру. Рядом с ним вдруг оказывается девушка-индианка; она сидит на корточках в проходе, рядом с его креслом. Ее длинные распущенные волосы падают на длинную рубашку и черные леггинсы — униформу эстетствующих битников метрополии. Она обращается к нему доверительно, страстно. Это я, милый, говорит она, ты не ожидал меня увидеть? Он признается, что да, действительно, он малость сбит с толку. Не дразни меня, восклицает она, состроив капризную гримаску. Ты не был таким сдержанным в гостиничном номере, когда играл моим умащенным и благоуханным телом и наши громкие стоны тонули в шуме морских волн в час прилива, освещенных лунным сиянием. Ты обрушивался на меня, словно прибой. Ты говорил, что я самая красивая девушка на свете, на вершине страсти ты поклялся, что я твоя единственная, et cetera[138], что же ты удивляешься, что я здесь, лечу тем же рейсом, как мы договорились, и будем жить счастливо в старом добром городе Лондоне, et cetera, et cetera, et cetera.

У него хорошая память, но он ее не помнит. Она называет гостиницу и номер, в котором они были, и он понимает, что она врет. Он не забыл — разве мог он забыть — себя в костюме Санта-Клауса, во «Вселенском танцоре» на Марин-драйв; но он никогда не брал номер в этом отеле, ни с видом на море, ни без. Женщина садится на подлокотник кресла и предается воспоминаниям: я любовалась тобою спящим, и даже твое дыхание было музыкой, я наклонялась к тебе, мое нагое тело в одном такте от твоего, и т. д., чувствовала кожей мелодию твоего прикосновения, и т. п. Я вдыхала твой аромат и упивалась ритмами твоих снов. И далее в том же духе. Как-то раз, когда ты спал, я приставила нож к твоему горлу…

Спента, которая слышит каждое слово — все пассажиры на шесть рядов вокруг слышат каждое слово, — чувствует себя не в своей тарелке; на ее бульдожьем лице застыла гримаса негодования. Ормус спокоен, он начинает осторожно вразумлять незнакомку: это явно какая-то ошибка.

К ним торопливо подходит другая женщина, постарше, в очках, одетая в сари, и строго выговаривает девушке: Мария, как тебе не стыдно приставать к джентльмену? Ты достаточно умна, ты прекрасно всё понимаешь. Сейчас же возвращайся на свое место! Да, мисс, послушно отвечает девушка-битник. Затем она быстро целует потрясенного Ормуса в губы, просовывая между ними проворный и длинный язык. Я буду всеми женщинами, которых ты когда-либо пожелаешь, шепчет она, женщинами всех рас и цветов кожи, самых неожиданных наклонностей и предпочтений. Буду тайными и невыразимыми желаниями, спрятанными в самом дальнем уголке твоего сердца, и т. д. Иду, мисс, добавляет она совсем другим, умиротворяющим, тоном и уходит. Уже в проходе она без тени смущения бросает через плечо: ищи меня в своих снах, и т. д. И позови меня, когда настанет час.

Пассажиры начинают роптать. Помахав ему рукой, она уходит.

Вторая женщина задерживается. Она обращается к Ормусу застенчиво, но решительно: господин Кама, извините за бесцеремонность, но вы позволите задать вам пару личных вопросов?

Она представляется как бывшая учительница молодой девушки из София-колледжа. Моя самая талантливая ученица, говорит она, это так досадно. Такой экспрессивный ребенок, вы просто не представляете. Но у девочки проблемы с психикой, какая трагедия, это просто сводит меня с ума… Она говорит, что везет свою протеже в Лондон, походить по музеям и театрам. Такое сильное творческое начало в этом ребенке, вздыхает она, но, увы, она живет фантазиями.

Набравшись смелости, она задает вопрос: господин Кама, она была на вашем выступлении и теперь только о вас и говорит. Но ее любовная история… Для меня важно кое-что выяснить. Вы были знакомы с ней там, дома? На нашей родине?

Она говорит так, словно ее Бомбей, ее Индия как-то отличаются от моих, думает Ормус, но вслух этого не произносит. Возможно, она была на том выступлении, отвечает он, но ее лицо мне совершенно незнакомо.

Такое случается, говорит он леди в сари. Он только начал карьеру, он только слабенькая лампочка на фоне ослепительных огней настоящей славы, но даже у него это не первый подобный случай. Была еще русская девушка, дочь аккредитованного в Бомбее чиновника русского консульства. Она прислала ему семнадцать пронумерованных писем, написанных по-английски, и в каждом было по стихотворению на русском языке. Каждый день по письму, а на восемнадцатый день стихотворения не оказалось, наступило грустное прозрение. Я поняла, что ты не любишь меня, поэтому мои девственные порывы я буду посылать отныне великому поэту А. Вознесенскому. В самолете, следующем в Лондон, одетая в сари учительница понимающе кивает; мне просто надо было это выяснить. Я не знала, что думать. Такая одержимость! С таким обилием подробностей, что я засомневалась: может быть, за этими фантазиями что-то стоит, но, разумеется, это не так. Не сердитесь. Вы, должно быть, в бешенстве. Просто пожалейте ее. Когда такое одаренное дитя не в себе, это потеря для всех, не правда ли? Впрочем, не обращайте внимания, к вам это не имеет отношения. Мы не вашего круга. И все равно — большое вам спасибо.

Ормус задерживает ее, чтобы в свою очередь задать вопросы.

Учительница отвечает уклончиво. Да, к сожалению, это продолжается уже довольно долго, подтверждает она. Из ее слов явствует, что у вас любовное гнездышко в Ворли, что, разумеется, неправда. И она утверждает, что вы хотите жениться на ней, но она не хочет связывать себя никакими узами, несмотря на то что между вами существует гораздо более глубокая связь, непостижимая для обычных людей, это брак на мифологическом уровне, и когда вы умрете, то обретете покой среди звезд, и тому подобное. Но, конечно, вас все это не касается, она оказалась в вашей сумеречной зоне, которая стала для нее более реальной, чем ее собственная. Но она не реальна. Я хочу сказать, что она реальна для вас, но не для нее.

Опять-таки, как странно она это формулирует. Здесь какая-то тайна.

Она сочиняет стихи, продолжает учительница, пишет картины, знает все слова ваших песен. Ее комната стала храмом вашей несуществующей любви. При этом следует учесть, картины хороши, стихи тоже отмечены талантом, у нее сильный голос, который может звучать обворожительно. Может быть, как-то после своего выступления вы бросили ей ласковое слово. Может быть, вы улыбнулись ей и коснулись ее руки. А когда мы садились в самолет, вы сказали: добро пожаловать на «Мэйфлауэр». Это было опрометчиво, лучше бы вы не говорили этих слов. И этот самолет называется не «Мэйфлауэр». Он называется «Вайнганга». Впрочем, какая разница, как он называется.

Так ее зовут Мария, спрашивает Ормус. Он вертится в своем кресле, пытаясь увидеть, где она сидит. Учительница качает головой. Лучше обойтись без имен, говорит она уходя. Больная незнакомка и ее подруга, этого достаточно. К чему имена? Вы нас больше никогда не увидите.

Но, глядя вслед поспешно удаляющейся учительнице, Ормус слышит, как Гайомарт шепчет ему на ухо: имя одержимой тобою женщины вовсе не ненужная подробность. Она не из прошлого. Она — будущее.