Яшмовая трость - Анри де Ренье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я задавал себе этот вопрос всякий раз, как встречал г-на Дорланжа, что случалось часто, иной раз в коридорах гостиницы, иной раз в саду, где супруги Дорланж проводили большую часть дня, сидя на скамье террасы, возвышавшейся над озером. Г-жа Дорланж бывала занята ручной работой. Г-н Дорланж молча курил. Иногда я видел, как он внезапно вставал и удалялся быстрыми шагами в тенистую часть сада. Не раз сталкивался я с г-ном Дорланжем, одиноко гуляющим. Он шагал, опустив голову и заложив руки за спину, как человек, одолеваемый жестокой заботой. Один раз даже на повороте аллеи я застиг его громко разговаривающим с собой в необыкновенном возбуждении.
В часы предобеденного чая я ежедневно заставал г-на Дорланжа в салоне гостиницы, сидящим всегда на том же месте, неподалеку от двери. Дверь эта, казалось, живо интересовала г-на Дорланжа. Около шести часов она отворялась; появлялся швейцар с почтой, который клал пачку газет перед г-ном Дорланжем, жадно на них набрасывавшимся. С какой поспешностью вскрывал он бандероли и развертывал большие печатные листы!.. В то время как он пробегал их глазами, его жена внимательно следила за ним. Иногда г-н Дорланж передавал ей газету, отметив пальцем какое-нибудь место. Это занятие вызывало мое удивление всякий раз, как мне приходилось наблюдать его. Кем мог быть г-н Дорланж, чтобы так горячо интересоваться газетными новостями? Значит, есть люди, для которых не все безразлично, кроме мыслей об утраченном счастье?
Тем временем пребывание в Риве начало мне надоедать, и я решился двинуться дальше. Накануне отъезда я нанял лодку и провел значительную часть дня на воде. Мне казалось, что ритм весел усыпляет мою печаль и сожаление. Я возвратился в гостиницу лишь к чаю и вошел в салон в ту самую минуту, когда швейцар вручал г-ну Дорланжу обычную пачку газет. Едва он вскрыл их и заглянул в них, как побледнел на моих глазах. Его руки дрожали. Сильнейшее волнение потрясло все его существо. Он внезапно поднялся и вышел, сопровождаемый г-жой Дорланж. Газета осталась лежать на столе. Я подошел. Это был номер «Политических Новостей». В заголовке отмечалось бурное заседание Палаты Депутатов. Министр иностранных дел произнес речь, результатом которой было падение кабинета. Крупные осложнения международного характера вызвали этот министерский кризис, являвшийся в то же время кризисом национальным.
Супруги Дорланж не пришли к обеду. Окончив свою трапезу, я вышел выкурить сигару на берегу озера. Вечер был мягкий и тихий, и я долго там оставался, слушая плеск воды и любуясь большой желтой луной, медленно всходившей на горизонте. Докурив сигару, я направился в гостиницу. В салоне два англичанина, прибывшие утром, пили виски с содой. Не будя дремлющего швейцара, я поднялся по широкой лестнице и завернул по коридору, который вел к моей комнате мимо помещения, занятого Дорланжами. Проходя в этом месте, я услышал непривычно шумный голос. Я остановился и прислушался. Это был голос г-на Дорланжа, но голос совсем другой, усиленный. Он наполнял тишину своей звучностью. Это был голос оратора, трибуна, мощный, как удары молота, созданный, чтобы зажигать толпу. И было странно, уверяю вас, слушать его сквозь запертую дверь в этой пустынной и безлюдной гостинице.
Вот что он говорил, этот голос:
«О, несчастные, они не понимают, что делают! Среди них нет ни одного, кто бы заботился о судьбе родины! Они приносят все в жертву текущей минуте, своим жалким и мелким временным интересам. Неужели не ведают они, что будущее взвесит все деяния их на своих беспощадных весах? Неужели не найдется из них ни одного, способного их обличить в их собственных глазах и пробудить в них стыд человеческий? О, если бы я был среди них, я раскрыл бы им бездну позора, в которую они стремятся, и они выслушали бы меня, ибо я заставлял их слушать. Но теперь всему конец. Я задушил себя своими руками. Дверь моего будущего захлопнулась навсегда. Да и кто сейчас еще помнит обо мне, о Ранвье, Морисе Ранвье! О, какая скорбь! Какая скорбь!..»
Удар кулака обрушился на стул, опрокинувшийся с грохотом, и до моего слуха дошли прерывистые и заглушённые рыдания женщины.
Морис Ранвье! Теперь я все понял. Морис Ранвье! И старинный скандал, случившийся двадцать лет тому назад, встал в моей памяти. Я вспомнил это имя в связи с нашумевшей историей, о которой слышал в юности. Ранвье было имя политического деятеля, великолепная будущность которого сразу и безвозвратно рухнула. Замечательный и могучий оратор, лидер значительной парламентской группы, Ранвье знал свои часы славы, часы славы без завтрашнего дня. Я припомнил трагическую серьезность момента, неожиданную угрозу иностранной державы, полную растерянность в стране и то памятное заседание Палаты, когда она, наэлектризованная пламенной речью Ранвье, вся напряглась в одном великолепном патриотическом порыве. А затем, на следующей день после триумфа, в ту самую минуту, когда все надежды устремились к тому, кто, казалось, был предназначен стать «хозяином положения», — внезапная отлучка Ранвье, его таинственное исчезновение, бегство тайком. Ранвье, бросив все, семью, долг, родину, уехал с молодой девушкой, которую любил, лишенный возможности на ней жениться, и из любви к ней пожертвовал своей честью и своей славой.
И вот сейчас сквозь запертую дверь я слышал, как этот самый Морис Ранвье вспоминал свое прошлое, власть своего слова над людьми, сожалел о безумной жертве, принесенной им в минуту страсти. И я подумал с тоской о рыданиях этой женщины, которые сейчас затихли в обоюдном молчании. Какой горечью, сколькими немыми упреками заплатила она, должно быть, за опьяняющую радость быть предпочтенной всему? Ах, бедные люди! Что осталось им от их любви в их жизни скитальцев и изгнанников, под чужим именем скрывшим былую известность их приключения! Что за участь ежедневно, в час прихода газет, сидеть за чайным столиком какой-нибудь банальной гостиницы, где, как в этом затерянном уголке Риве, они представляли «интересную пару», меланхолический образ которой уносил в себе каждый проезжий!
И я долго бы простоял еще так, задумавшись,
