Пурпурная линия - Вольфрам Флейшгауэр

Виньяк не поверил ни единому слову. Не дослушав объяснений Баллерини, он поспешил на улицу и вскоре был уже на площади перед деканатом. Весть о болезни герцогини облетела город с быстротой лесного пожара, и это привело к тому, что в течение считанных часов на Блоковой улице перед деканатом собралось великое множество любопытных. Граждане Парижа недоверчиво поглядывали на маленькое освещенное окно, за которым их будущая королева извивалась в болезненных судорогах. От солдат, которые только в среду охраняли вход, нельзя было ничего добиться. Уста им замкнули страх и ужас. Разве не ручались они своей жизнью за безопасность герцогини?

В тот вечер ничего нового не произошло, и толпа разошлась, но только для того, чтобы наутро снова собраться перед деканатом в еще большем составе. Постепенно возобладало мнение, что самым лучшим выходом был бы скорейший конец. Виньяк вспомнил в это страшное утро тот день, когда разбросанные по Парижу листки возбудили такую же светлую радость в сердцах добрых горожан. Как ее здесь ненавидят, с горечью подумал Виньяк. В толпе никто не хотел видеть ее рядом с королем, не говоря уже о том, чтобы она взошла на престол Франции. Король — да, король — хороший человек. Но его любовница и ее семья высасывают королевство, как ненасытные пауки. Однако король знает об этом. Всего несколько недель назад, когда он и герцогиня, переодевшись в крестьянское платье, инкогнито переправлялись в Лувр на пароме, Наварра спросил паромщика, что он думает о короле. И тот честно ответил ему, что король хорош, но его милая не знает меры, и ей нужно нарядов и драгоценностей больше, чем царице Савской, и поэтому из тех экю, которые он зарабатывает на своем пароме, у него остается ровно столько, чтобы едва свести концы с концами. Габриэль пришла в неописуемую ярость и приказала крепко наказать того человека, но король только посмеялся и велел освободить этого человека от всех будущих податей и налогов.

Хоть бы ее черт забрал! Наварра скорее всего и сам думает так же, так как весь четверг он вообще ничего не делал, только сидел в Фонтенбло, пустив все дело на самотек. Когда после полудня появился лейб-медик короля, большинству все стало ясно. Там, где появляется врач, жди скоро и могильщика. Пот на лбу господина де Ла-Варена, который проложил себе путь сквозь толпу и верхом поскакал в Фонтенбло, был истолкован как признак того, что ждать большой новости осталось недолго.

В ночь на пятницу дом на Блоковой улице был, казалось, околдован нечистой силой, так как на следующее утро на ступенях дома не было больше ни одного стражника. В свете восходящего солнца деканат стоял как корабль, покинутый командой. Двери были распахнуты, помещения пусты. Только в верхнем этаже, на расстоянии броска камнем от Лувра, который она, должно быть, все время видела, без сознания лежала Габриэль, почти уже убитая упорными, непрестанными судорогами. Эта страстная пятница — длинный день и длинная ночь — протянется долго, но для Габриэль за ней не последует уже светлое Христово воскресенье. То были ее последние часы перед наступлением Пасхи.

Во второй половине дня, когда врачебное искусство, не добившись успеха, беспомощно отступило, лицо герцогини начало окрашиваться в черный цвет. До этого возле нее оставалось довольно много людей, веривших, что еще не поздно умолить болезнь отступить. Но теперь наступила полная сумятица. Слуги, духовники, придворные, лакеи, кучеры, камеристки, горничные, солдаты — словом, все те, кто провел предсмертные часы возле одра герцогини, начали, крестясь, покидать нечистое место. Их место тотчас заняли зеваки, хлынувшие в дом неудержимым потоком, охваченные жутким любопытством увидеть изуродованное судорогами, крепко привязанное к кровати тело умирающей герцогини. Если бы это было животное, то его следовало бы убить из одной жалости. Однако герцогине этот путь предстояло пройти медленно, мелкими шажками, которые от приступа к приступу становились все короче.

В пятницу вечером, собрав все свои душевные силы, Виньяк наконец подошел к смертному одру герцогини. Комната была полна народа, но в ней стояла полная тишина, которая, казалось, исходила от кровати, в которой, как в гробу, лежала несчастная женщина. Виньяк был поражен в самое сердце, увидев ее лицо, цветом напоминавшее баклажан, истерзанные, покрытые иссиня-черными сгустками крови, прокушенные насквозь губы, закатившиеся глаза и белесые, смотрящие в никуда глазницы. На мгновение Виньяку показалось, что глаза умирающей изо всех сил стараются заглянуть в ее тело, чтобы увидеть там уничтожающую работу болезни, обессилевшей его. Виньяку стало плохо. Он присел, прячась за спинами стоявших вокруг кровати людей, и часто и мелко задышал. Овладев собой, он почувствовал, что на глазах его выступили жгучие слезы. Он вытер глаза и прислушался к шепоту, наполнившему комнату, но не отрывал взгляд от противоположного конца комнаты, где лежало это почерневшее нечто, которое иногда вздрагивало или слегка приподнималось, потом снова падало, извергая из себя смесь слюны, крови и других телесных соков, словно маленький бес мало-помалу вычерпывал наружу ее внутренности.

Словно сквозь пелену он вдруг увидел, как перед кроватью герцогини упала на колени ее домоправительница. Неужели она была здесь с самого начала? Виньяк не заметил ее прихода. Когда он перевел взор на дверь, то сразу же уперся взглядом в Сандрини, который с непроницаемым лицом следил за сценой у постели и явно не замечал Виньяка. Почему он ничего не боится? Значит, они вовсе не охотятся за ним? Значит, вид этой мучительной смерти наполняет Сандрини только лишь всепоглощающим равнодушием? Но что делает у кровати домоправительница? Виньяк слышал ее всхлипывания, как это ужасно — то, что произошло. Она обнимала безжизненное тело, ласкала и целовала безвольно повисшие руки и наконец, обессиленная печалью, с трудом встала и отошла от ложа герцогини, чтобы упасть в утешающие объятия мужа.

В этой сцене было что-то неслыханное. Виньяк ясно видел, как украшения, которые мадам Эрман сняла с лежавшей в беспамятстве герцогини, скользнули в широкий карман ее супруга. Потом у смертного одра появились другие придворные дамы, которые точно так же падали на колени возле кровати, выражая свой безграничный траур. Виньяк не мог больше этого вынести и незаметно выскользнул из комнаты.

Когда Габриэль наконец умерла утром в субботу, Виньяк весь день, не двигаясь, просидел в квартире Баллерини. Часы проходили один за другим. Рядом с художником безотлучно находилась Валерия. Она страшно боялась и заставила Виньяка поклясться, что он вывезет ее из города, и добилась от него обещания, что в воскресенье они уедут. Она не понимала также, чего еще хочет Виньяк. Тот же погрузился в непроницаемое молчание. Впрочем, он ничего и не слышал. В тот лабиринт, по которому блуждали его спутанные мысли, не мог проникнуть ни один добрый совет. Он сидел у окна и невидящим взглядом смотрел на улицу. Только вечером, с наступлением сумерек, но еще до возвращения врача, Виньяк встал и вышел из дома.

Город погружался в призрачный полумрак сумерек. Небо окрасилось в темно-лиловый цвет. Необычная для весны жара удушливо скапливалась в тесных переулках. Виньяк дошел до улицы Двух Ворот. Некоторое время он смотрел на дом Перро с безопасного расстояния. Когда стемнело, художник вошел внутрь, прокрался в мастерскую, запер дверь и некоторое время прислушивался. Зачем? Он и сам этого не знал, но продолжал напряженно прислушиваться к шумам на улице и во внутреннем дворе постройки. Все было тихо. Послышался собачий лай. Раздался скрип ставен. С улицы время от времени доносилось лошадиное ржание.

Снова и снова обдумывал Виньяк свою жизнь, свое неуемное стремление к славе и признанию. Теперь все это казалось ему бессмысленным. Какой дьявол рассмеялся ему в лицо с картины купающейся Дианы? Почему не удовлетворился он работой, которая хотя и не приносила ему славу, но зато давала вполне надежный доход и средства к существованию? Разве сама жизнь не указывала ему всегда, что добрые и прекрасные работы могут возникнуть только как плоды неустанного труда, но славные, выходящие за пределы своего времени произведения — это акт милости, намного превосходящей жалкие способности человека? Угодно ли было Богу показать ему эту горькую истину — дать ему талант, но лишить главной милости? Должен ли был он давно проклясть свою жизнь за то, что, почувствовав в себе изобразительный талант, он так и не смог придать ему завершенную форму?

В восемь часов зазвонили колокола. Что он здесь делает? Он собрал свои принадлежности, которые в суматохе бегства не захватил с собой четыре недели назад. Как можно оставить дорогие краски? Льняное семя тоже еще вполне пригодно для дела. Но едва только он выложил на стол принадлежности и краски, как им овладело полное к ним равнодушие. Куда ему идти? К Люссаку в Клермон? Или назад, на юг? Париж теперь закрыт для него навсегда. Пока была жива герцогиня, оставалась надежда обратить себе на пользу тот неверный шаг. Теперь все изменилось. Какой ненавистью была окружена герцогиня в свои последние часы! Ее никто не любил. Все презирали ее семью. Чистейшим безумием было ставить свое счастье в зависимость от ее успеха. Значит, Баллерини, несмотря ни на что, оказался прав? Король так и не приехал в Париж, чтобы быть с герцогиней в ее смертный час. Три дня он провел в бездействии, а потом собрался в дорогу только за тем, чтобы повернуть назад, узнав о ее смерти.