Аромагия - Анна Орлова

Он мгновение подумал и действительно ее закрыл. Изнутри.

- Что с вами случилось? – спросил он, неловко опускаясь на корточки передо мной. – Вас... вас кто-то обидел?

И встревожено заглянул мне в лицо, как преданный пес.

О чем он говорит? Кто мог меня обидеть? Ах, да, та статья...

- Нет, никто меня не обижал. – Бездумно поболтав в бокале вино, я уточнила: - По крайней мере, не сегодня.

- Тогда что с вами такое? – не выдержал Петтер. В неярком свете лицо его казалось вырезанным из дерева. – Вы сами на себя не похожи!

- Не похожа? – переспросила я. Хотелось закричать, бросить бокал в камин, завыть. А за окном, как ребенок, горько и безутешно плакал ветер. И закончила яростно: – Да что вы вообще обо мне знаете?!

- Мало, - признал он, осторожно тронув меня за плечо. И чуть заметно, будто нечаянно, погладил мягкий вельвет рукава. – А вы расскажите!

Мне вдруг нестерпимо потянуло разделить это хоть с кем-нибудь, перестать, наконец, носить все в себе, как свинцовый осколок под сердцем.

- Рассказать? Хорошо, я расскажу. Вы знаете, что такое терять близких, Петтер? – спросила я и глотнула тягучего золотистого вина. Обычно сладкое до приторности, теперь оно неприятно кислило во рту, как будто сквозь медовый вкус пробивался уксус.

Петтер отвел глаза и кивнул, до белизны сжав кулаки.

Я горько усмехнулась и залпом допила вино. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота – и слова, которых больше не было сил сдерживать.

- Вы вспоминаете о матери, которой лишились в детстве, да?

Он поджал губы и снова кивнул, не поднимая взгляд.

- Это совсем не то, мальчик! - я покачала пальцем у него перед носом, едва не угодив в глаз. - Вы знаете, что такое, когда на ваших руках умирает ребенок, потому что простуда перешла в воспаление легких? А я ведь могла ей помочь, вылечить... Если бы только у меня были лекарства! – я судорожно вздохнула, захлебываясь воздухом, полынно-горьким от воспоминаний.

Редкость даже в Мидгарде, в Хельхейме талант аромага имел еще большую ценность. Однако стоило мне, тогда еще юной новобрачной, заикнуться о практике, Ингольв взвился на дыбы. Женам в приличном обществе работать невместно, и точка! Лучше бы училась печь пироги, рожала детей и вела хозяйство. Разумеется, свекор целиком и полностью был на стороне своего драгоценного сыночка.

Петтер молчал, но я продолжила – глупо прерывать исповедь на полуслове:

- Но трав у меня не было. Потому что муж запретил мне их покупать. И врачей тоже не было, ведь мы жили в маленьком гарнизоне, затерянном в снегах... Знаете, что мне тогда сказал Ингольв?

Мальчишка мотнул головой, глядя куда-то в пол.

Пахло от него столь причудливой смесью ароматов, что у меня закружилась голова. Календула и горькая ивовая кора, резкий до слез хрен и туманно-мягкое дуновение соленого ветерка лаванды – и горе, и гнев, и желание помочь, утишить боль.

- Спасибо, - с чувством поблагодарила я, совсем рассиропившись – то ли от вина, то ли от этого молчаливого сочувствия. – Вы умеете слушать, мальчик.

Вскинулся, сжал бледные искусанные губы, полыхнули огнем темные глаза.

- Не называйте меня так! – попросил он негромко, но яростно.

Боль будто проскакала плоским камушком по поверхности воды и исчезла в глубине.

- Хорошо, не буду, - согласилась я, устало вздыхая. Запустила пальцы в волосы, и без того наверняка напоминающие воронье гнездо. Прошептала: - Простите меня.

- Прощаю, - улыбка солнечным лучом скользнула по его лицу, разгладила не по возрасту глубокую морщинку между бровей. – А что было дальше?

Спросил серьезно, со странной жадностью.

Зря я, конечно, затеяла этот разговор. Как будто пьяница, готовый до утра жаловаться на судьбу – благодатный повод напиваться снова и снова...

- Я начала пить, - призналась я тихо.

- Вы?! – недоверчиво вскинулся Петтер.

- Я, - надо думать, усмешка вышла горькой, как полынная настойка. – Вы думали, я бесчувственная? Идеальная леди с каменным сердцем?

Мальчишка подумал и мотнул головой.

- Нет. Но я думал... – он осекся и закусил губу.

Я вопросительно взглянула на него, впрочем, легко догадавшись о несказанных словах. Людям кажется, что пить начинают только слабые натуры. Нет, просто у каждого свой запас прочности...

Какое дело юности до препятствий? Когда грядущее манит и обещает счастье. Когда кажется, что полюбишь – и весь мир взорвется фейерверками. Когда в рывке к цели та вдруг оказывается в шаге от тебя – протяни руку и мечта упадет в ладонь, как спелый абрикос. А сладкий сок уже почти разливается на языке...

Разве я – та, восемнадцатилетняя – думала, каково мне будет жить в затерянном среди льдов гарнизоне? Нет, молодым кажется, что можно гореть – и не сгорать...

И в темных глазах Петтера сейчас читалась все та же юная беззаветная вера.

Боги, да я пьяна – вдрызг, как первое время после смерти Фиалки. Первые сутки тогда я провела будто в прострации, судорожно вцепившись в холодную ладошку дочери. Потом, пытаясь растормошить, свекор почти силком напоил меня горячим вином. Средство неожиданно пришлось мне по вкусу, даже дало силы пережить похороны...

И я стала пить. Столько, чтобы хватало забыться – с каждым разом все больше и больше.

В чувство меня тогда привел Валериан, который больно расшиб нос, но не плакал, а только с ужасом и непониманием глядел на такую чужую - пьяную – мать.

Я лечила его, лепеча что-то утешительное, а потом рыдала взахлеб, кусая руку, чтобы не завыть в голос. Но сердце мое умерло вместе с дочерью, сгорело в горячечном бреду...

Мир плавно кружился вокруг, а привычная боль ощущалась как сквозь вату.

- У могилы Фиалки Ингольв сказал, что так распорядились норны. Судьба. – Собственный голос казался мне бесцветным, водянистым и будто пахнущим хлором. - В тот момент я поняла, что больше не люблю мужа.

Я замолчала, бездумно качая пустой бокал и наблюдая за игрой света в гранях хрусталя.

- И я решила, что дети больше не будут умирать только потому, что муж запретил мне их лечить.

Через месяц после смерти Фиалки я попросила знакомую хель передать записку Матери ее поселка. Став для вида смирной и тихой, я напряженно ждала ответа...

Хель отреагировали быстро: Ингольва повысили в звании от капитана до полковника и перевели в Ингойю, сопроводив приказ дарственной на дом и распоряжением о моей практике аромага. Для Ингольва такое назначение было давней и почти несбыточной мечтой, но обстоятельства ее осуществления его крайне уязвили. Он получил все только благодаря мне - и моему неподчинению его прямому приказу. Этого муж мне так и не простил. Тогда между нами будто что-то сломалось. А через несколько месяцев по приезду в Ингойю я впервые узнала о его измене...

Вокруг все плыло, подергиваясь дымкой, и только серьезное лицо Петтера виделось отчетливо.

Странно, я ведь совсем немного выпила, не больше двух бокалов, отчего же так опьянела?

- И еще я решила, что больше детей у нас не будет... Сегодня ровно два года с того дня, как... – и попросила, протягивая ему бокал: - Налейте мне еще вина, пожалуйста.

Язык не заплетался, только голова кружилась, и отчаянно хотелось спать.

- Хватит, - в тоне мальчишки сквозила такая непреклонность, что я поневоле усмехнулась.

Он решительно отобрал у меня бокал и от греха подальше спрятал бутылку. Теперь от него воняло дегтем – отчаянием и бессильной злостью – горько, неприятно, пронзительно.

С трудом удерживаясь на ногах, я добрела до окна, распахнула его и подставила лицо ледяному ветру.

Откуда-то раздавался веселый смех, в темном небе взрывались фейерверки, пахло жареным мясом и пирожками...

Боги, милосердные мои боги, как же мне было больно!

А снег падал и падал на Ингойю, как белый пепел моих надежд и моей любви...

Добраться до дома мне помог Петтер, который с рук на руки сдал меня Уннер.

Уже шагнув к лестнице, я обернулась, вспомнив, что так его и не поблагодарила.

- Петтер! – позвала я.

- Да, госпожа Мирра? – отозвался он, и его улыбка вдруг засветилась пронзительной нежностью.

- Спасибо! – вымолвила я, преодолевая попытки Уннер увлечь меня наверх, к спальням.

- Пожалуйста, - только и ответил он.

Пахло от него так восхитительно, смолисто-ладанно, что у меня вдруг посветлело на душе.

Ладан - это прохладная ладонь на горячем лбу, стакан чистой воды в угаре тяжелых мыслей. Когда обидно до слез, когда мучают сомнения - он протянет руку, вытрет слезы со щек, утешит...

Голос Уннер заставил меня отвлечься от смакования замечательного аромата.

- Я отведу госпожу наверх и спущусь к тебе! – резко проговорила она, обернувшись к Петтеру.

От нее повеяло неприятным, до слез резким запахом горчицы.

Я сделала вид, что ничего не заметила. Надо признать, у Уннер были причины ревновать.

- Хорошо, я жду, - тихо пообещал мальчишка.

В ярком электрическом свете лицо его казалось усталым и как будто потухшим...