Мы - Дэвид Николс

— Мы делаем рождественские открытки! — все еще продолжая улыбаться, ответила Конни. — Посмотри! Правда, красиво? — Она подняла вверх одно из творений Алби — и на пол обрушился золотой и серебряный дождь. — Твой сын настоящий художник!

— Погляди! Погляди, что ты делаешь! Это ведь теперь будет повсюду. Конни, ради всего святого! — И я, бросив портфель, направился к раковине намочить тряпку. — Неужели так трудно сперва подложить газету?!

— Дуглас, это же блестки, — натужно рассмеялась Конни. — Потому что скоро Рождество.

— А мне теперь придется до июля выковыривать их из еды и счищать с одежды! Ты только погляди на эту краску! Краска и клей на столе. Интересно, они смываются? Нет, дурацкий вопрос, конечно нет, не смываются… — И я швырнул тряпку на пол. — Погляди! Погляди! Теперь у меня все руки в этом! — Я поднес руки к свету, чтобы продемонстрировать, как ярко они сверкают. — И мне теперь придется в таком виде идти на совещание. А мне надо делать презентации! Ты только погляди! Разве можно воспринимать меня всерьез, если я с головы до ног покрыт этими проклятыми…

Мой сын сидел с опущенными глазами, наморщив лоб и надув губы. Ну вот, мой дорогой мальчик, тебе будет что вспомнить.

— Эгг, пожалуйста, уйди в другую комнату.

Он неловко сполз со стула:

— Прости, папа.

— Мне понравилась твоя рождественская открытка! — крикнул я ему вдогонку, но было уже слишком поздно.

Мы с Конни остались одни.

— Да, нечего сказать, в последнее время ты и впрямь «научился» радоваться жизни, разве нет? — сказала Конни.

Но я еще не созрел для извинений, и последующая схватка, временами переходившая в перепалку и продолжавшаяся все оставшиеся дни и недели до Рождества, была настолько неприятной и болезненной для меня, что и вспоминать не хочется. Блестки, как я и предвидел, оказались вездесущи: они были на одежде, на волосах, на кухонной мебели; они ярко сверкали, когда я ел в темноте и в одиночестве свой скромный завтрак, потому что до самого Рождества мы практически не разговаривали, только ссорились и обменивались колкостями.

Если моя собственная мать хоть когда-либо замечала, что я кривлю лицо, дуюсь или фыркаю, она обычно говорила: «Коли переменится ветер, ты на всю жизнь таким и останешься». В то время я относился к ее словам весьма скептично, но с годами скепсис постепенно исчезал. Мое каждодневное лицо, которое я предъявлял остальным или видел в зеркале, оставаясь один, стало застывшим и бесчувственным, и мне оно больше не нравилось.

145. Рождество

Этот день мы всегда проводили у родителей Конни — шумное, буйное и пьяное мероприятие; их крошечный домик с террасой заполоняло дикое количество племянников и племянниц, дядей и тетей, причем и киприотов, и лондонцев, а также лондонских киприотов, ну и, конечно, детей, которых с каждым разом становилось больше; все смеялись, шутили и спорили в прокуренной комнате с орущим телевизором. А затем устраивались нелепые танцы, четыре поколения дружно втаптывали в пол ореховую скорлупу и конфеты «Куолити-стрит». Однако вечеринки эти, поначалу казавшиеся мне глотком свежего воздуха по сравнению со сдержанными и чопорными рождественскими праздниками моего детства, после смерти моих родителей стали наводить на меня уныние. Я был здесь чужим, пожилым сиротой, придатком к чужой семье, а из-за разлада с женой еще больше погружался в уныние. Дома меня ждал портфель со срочными бумагами, — может, мне удастся улизнуть пораньше и поработать? Нет, мне только лимонад. Нет, спасибо, я не курю. И нет, спасибо, я не танцую конгу.

Конечно, Алби там нравилось — нравилось потягивать втихаря тягучие коктейли, флиртовать с кузинами и танцевать, сидя на плечах у дядюшек, а что касается меня, то я просто сидел, смотрел и ждал. Так вот, мы вернулись домой после полуночи, Алби уснул на заднем сиденье, и мне пришлось нести его на руках в нашу квартирку на самой верхотуре — последний год, когда я еще был способен на такие подвиги, — и я буквально рухнул вместе с ним на нашу супружескую кровать. Мы, все трое, лежали рядышком, слишком усталые, чтобы раздеться, я ощущал на щеке горячее и сладкое дыхание сына.

— Ты чувствуешь себя несчастным? — спросила Конни.

— Нет. Нет, просто слегка захандрил. — Опять это дурацкое слово.

— Быть может, нам стоит кое-что изменить.

— Что именно изменить? — поинтересовался я.

— Возможно, стоит сменить обстановку. Чтобы ты постоянно не чувствовал себя таким усталым.

— Ты хочешь сказать, уехать из Лондона?

— Если это поможет. Найдем домик где-нибудь в деревне, откуда ты смог бы ездить на работу на машине. Где-нибудь, где есть поблизости хорошая государственная школа. Ну, что скажешь?

Что я мог сказать? Положа руку на сердце, я разлюбил город. Он стал для нас чужим. Мне не нравилось объяснять Алби, почему к перилам привязывают букеты цветов, или по пути в магазин, субботним утром, советовать ему смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в лужицы рвоты. Мне осточертели дорожные работы и строительные площадки — это когда-нибудь кончится?! Почему нельзя оставить все как есть? Когда по вечерам я возвращался домой, город казался мне неспокойным и опасным местом; по выходе из метро я непроизвольно усиливал хватку на ручке портфеля и еще крепче сжимал в кулаке ключи. Я все острее и болезненнее реагировал на каждое завывание полицейской сирены, на каждую террористическую угрозу. О да, конечно, были еще и великое искусство, и прекрасный театр, но когда, интересно, Конни последний раз ходила в театр?

Возможно, деревня станет решением всех наших проблем. Возможно, все это сантименты, но Алби будет полезно узнать, что, кроме сорок и голубей, есть и другие виды птиц. Когда моя мать в детстве водила меня на прогулки, она обычно перечисляла мне названия трав, цветов, деревьев и птиц, попадавшихся нам на пути: Quercus robur — дуб, Troglodytes troglodytes — крапивник. С этими прогулками связаны мои самые теплые воспоминания о ней, и даже сейчас, если меня случайно спросят, я смогу вспомнить латинское название большинства распространенных в Англии птиц. Но знания Алби о природе основаны на экскурсиях на городскую ферму, а о смене сезонов он судит по работе центрального отопления. Возможно, жизнь в деревне сделает его менее угрюмым и замкнутым и он перестанет на меня обижаться. Я представил, как он лихо катит на велосипеде с рыболовным сачком и справочником юного натуралиста, разрумянившийся, всклокоченный, а затем возвращается уже в сумерках, с банкой, набитой колюшкой, на руле, ведь именно о таком детстве я когда-то мечтал. Начинающий биолог; еще не естественные науки, но уже хорошее начало.

А вот представить Конни за пределами Лондона было куда труднее. Она родилась здесь, училась и работала здесь. Здесь мы встретились и влюбились друг в друга, здесь растили Алби. Лондон выматывал и сводил меня с ума, но у Конни все было связано с этим городом: пабы, бары и рестораны, фойе театров, городские парки, верхние этажи двухэтажных автобусов номер 22, номер 55 и номер 38. Не то чтобы она не любила деревню, но даже в корнуоллских пещерах или на йоркширской вересковой пустоши она, казалось, была готова поднять руку, чтобы поймать такси.

— Ну, что скажешь? — спросила Конни.

— Прости, но я как раз пытаюсь представить тебя в поле промозглым февральским днем.

— Угу, я тоже. — Она закрыла глаза. — Довольно сложно, да?

— А как насчет твоей работы?

— Что ж, поменяемся местами. Теперь я буду ездить на работу из пригорода. Если понадобится, заночую у Фрэн. Как-нибудь разберемся. Самое главное сейчас — понять, станешь ли ты счастливее? — И, не дождавшись моего ответа, Конни продолжила: — Мне кажется, да. Я хочу сказать, да, счастливее или хотя бы не таким измученным. А если тебе будет лучше, то и нам тоже. В отдаленной перспективе. — (Алби беспокойно заворочался во сне и прижался к своей маме.) — Я бы хотела, чтобы ты снова был счастлив. А если это означает другую жизнь в другом городе… деревне…

— Ладно. Давай подумаем.

— Хорошо. — Она закрыла глаза.

— Я люблю тебя, Конни. И ты это знаешь.

— Знаю. Счастливого Рождества, дорогой.

— И тебе счастливого Рождества.

146. Чудо воздушного путешествия

Мадрид в августе: зной и пылюга. Когда в полдень я летел над равнинами Центральной Испании и смотрел из иллюминатора вниз, то море, похоже, еще никогда не было так далеко от меня.

На фоне неразберихи последних нескольких дней путешествие в Испанию протекало на удивление гладко: поезд в 07:32 из Сиены доставил меня во Флоренцию меньше чем за девяносто минут; медленная, но приятная поездка мимо бескрайних виноградников и zone industriale, причем я получил двойное удовольствие, поскольку съел отличный сэндвич, давясь и чавкая, словно троглодит, а затем, так сказать, не отходя от кассы, банан, яблоко, чудесный апельсин; его сладкий сок тек прямо по подбородку. Немытый, небритый, с липкими щеками и подбородком, я сидел скрючившись в углу и производил, насколько я понимаю, несколько диковатое впечатление. Естественно, пассажиры, ехавшие на работу и севшие в Эмполи, смотрели на меня настороженно. Но я отвечал им тем же. А чего, собственно, мне было бояться? Меня, точно выпущенного из тюрьмы заключенного, пьянил воздух свободы; я откинулся на спинку сиденья и принялся мечтать о горячей ванне, новых бритвенных лезвиях, чистых белых простынях и т. д.