Глаз бури - Екатерина Мурашова

Мне, пожалуй, хотелось сказать об этом Туманову и посмотреть, что он сделает. Но они с Олей так рьяно играли не только из своих, но и, как они полагали, из моих интересов, что мне вдруг стало неловко их обрывать, как бывает неловко сказать увлеченному игрой ребенку, что его кукла Маша – всего лишь клок сена, перевязанный лентой, а лошадка Гнедой – обыкновенная палка.

– Будет вам, – промолвила я. – Слово не воробей, ловить, коли вылетело, невместно. Едем.

– Ох, разодолжила, Софья! – расплылся в улыбке Туманов. – Теперича уж, коли у нас это дельце сладится…

– Туманов, я уже согласилась, не паясничайте теперь! – попросила я. – Вы прекрасно умеете разговаривать обычным, вполне литературным языком. Так будьте ж добры…

– Хорошо, Софья. Быть по сему, – тут же согласился Туманов, не впадая, против моих предположений, в амбиции. Неужели и вправду боится моего отказа? Что ж ему – иных советчиков не найти?

Не знаю, но от волнения ли, торопливости ли – он едва не забыл снять с козырька бедную Ольгу.

Дальнейшие наши действия на тот раз можно описать кратко: мы покупали.

Мы посетили едва ли не все лавки Апраксина и все шесть линий Гостиного двора. На Вознесенском купили серо-серебристые ковры, на Садовой, где по большей части торгуют суровскими товарами, обойную ткань бледно-зеленого фона, в Малом Гостином дворе – прелестный инкрустированный нефритом столик и… далее везде… С непривычки у меня быстро начала кружиться голова. Туманов же явно находился в своей стихии, особенно когда речь шла о рядах мелких лавчонок. Приличные магазины с вышколенной обслугой и немногочисленными посетителями его явно смущали и не доставляли полного удовольствия. В рядах же, в толпе он скидывал шубу на руки специально нанятого здесь же человека, краснел лицом, яростно торговался, ударял по рукам, уходил, возвращался, вошел в бешеный азарт и явно готов был скупить все, на что только упадет взгляд. Так на Александровском рынке он зачем-то кинулся на татарскую площадку, где перед каждым татарином прямо за земле лежала куча старья: сапоги, кафтаны, шапки, шали, платки и тому подобное. Туманов вместе с прогуливающейся толпой обежал весь четырехугольник, задержался перед пожилым татарином, у которого на голове было надето сразу не то четыре, не то пять шапок, и в конце концов вернулся с подержанной енотовой шубой через плечо. Из шубы сыпалась какая-то труха и едва ли не стаями разлеталась моль.

– Бог мой, Михаил! На что вам?! – не скрывая ужаса, воскликнула я.

– Да не знаю! – засмеялся Туманов. – Захотелось сторговать и все дела. Знатная, между прочим, вещь…Скажем, Федьке-лакею подарю. Не… В нем солидности маловато. Мартынову-швейцару – во! Тому в самый раз!

– Отчего вы так торгуетесь? – спросила я у него потом, когда после очередной успешно завершившейся сделки он, распаренный, взъерошенный, с блестящим от пота лицом рухнул рядом со мной в сани. – Разве у вас денег не достанет?

– Достанет, достанет! – отмахнулся он. – У меня денег теперь куда больше стало, чем мне надо…

– Так зачем же?

– А на интерес?! – Туманов взглянул на меня с удивлением. Его изуродованное шрамами лицо казалось живым и веселым. Глаза лучились от удовольствия. – Настоящую ж цену никто сразу не назовет – таков закон рынка. Они ж, продавцы, сами обидятся, ежели я торговаться не стану. Зачем людей обижать? Вон, в магазеях на Невском, что мы были, табличка висит «цены без запроса», так сразу весь кураж пропадает, скучно и покупать неохота. А здесь… Или тебе невмоготу, Софья? – вдруг встревожился он. – Думаешь: долдон неотесанный, орет, едва ль не шапку оземь бьет… Небось стыдишься меня? Хочешь, буду ради тебя не торгуясь покупать?

– Ой, да ради Бога! Делайте, как хотите! – откликнулась я. – Мне все равно!

На самом деле меня грызла досада. Другому я ни за что не призналась бы. Тебе – можно. Дело заключалось вот в чем.

До того, как стали ясны покупательские пристрастия Туманова, мы с ним успели посетить несколько вполне приличных магазинов на Невском и Малой Морской. Уж много лет мне не доводилось того, да и в нашей юности, ты знаешь, посещения магазинов девицами не больно-то поощрялось. И я уж позабыла, сколько на свете бывает красивых вещей. Приказчики с их галантерейными манерами мигом опознали в Туманове богача, а меня, видать, приняли не то за его бедную родственницу, те то за содержанку. Потому предложения – платья, белье, ленты, парфюмерия – сыпались на меня градом, с обязательным вкраплением французских слов, подобострастными приседаниями и потряхиванием начесанными на лоб волосами. Впрочем, ты со всем этим знакома куда лучше меня. Надо отдать Туманову должное: в первом же магазине он сразу и напрямик спросил, не надо ли мне чего, сообщил, что в женской амуниции (именно так он сказал) ни черта не понимает, и велел указать пальцем, что именно для меня завернуть и доставить. Ты понимаешь отчетливо, что никакими силами и ни под каким соусом я не могла принять его подарка. Но это, однако, вовсе не значит, что мне того не хотелось. Ты сейчас полагаешь, что я так низко пала из-за бедности, в которой живу? Ничего подобного, я и в богатстве была такой. Одна из отвратительных манер нашего света – плотно закрывать глаза на собственные побуждения и делать вид, словно ничего нет. Всегда ненавидела это, но, пока была внутри, подчинялась поневоле. Нынче не вижу необходимости. Единственный человек, который всегда понимал меня абсолютно правильно, – мой бедный папа. Впрочем, он и сам был таким, и ты знаешь, чем все кончилось. Я пошла иным путем. Бог весть, куда он меня приведет.

Все многочисленные покупки Туманов корявыми буквами записывал на листке, а нанятый им человек должен был проследить за доставкой. Мы же в конце поехали на Сенную площадь – чрево Петербурга. Тут наблюдения над местными нравами захватили меня, шум оглушил (крики ломовиков, подвозивших товары к лавкам, громыхание конок, крики торговцев, вопли женщин, у которых вытащили кошелек – все сливалось в один общий гул), я тоже достала книжечку и принялась строчить. Туманов смотрел усмешливо, а между тем накупил в восточной лавке два кулька липких сластей, а в мясной – долго ходил вдоль прилавков, покрытых мраморными плитами, рассматривал висящие на луженых крюках туши черкасских быков, придирчиво договаривался с дюжим мясником о приготовлении нужного куска. Мясник – картуз с лакированным козырьком, полупальто, белый фартук, клеенчатые манжеты – прибавляя к каждому слову «-С» и повинуясь указаниям Туманова, длинным ножом, почти не применяя топор, ловко разделал тушу, и завернул несколько кусков отборной вырезки.