Чужого поля ягодка - Карри

— Вот этот? И чем он провинился?

«Он об меня сегодня все глаза обмозолил. Пустяки, конечно, но неприятно».

— Одну минуту, всё выясним, — поискав официанта глазами и не найдя его в зале, Рольд поднялся и пошёл к стойке. Бармен тут же наклонился к нему, что-то показал. Они коротко переговорили, и скоро Рольд вернулся к столу, сел и тоже стал разглядывать Миль — она старательно смотрела по сторонам, памятуя о свойствах его взгляда — потом спохватился:

— Совсем забыл, зачем ходил. Не сердись на парня, он тебя не сдаст, просто не мог понять, ты это или не ты, — он протянул Миль её собственный портрет. А ведь и верно, будь у парня другие мотивы, он бы её и заметить не смог — «Недотрога» бы не позволила. — Признаться, я и сам с трудом тебя узнал. Очень уж ты изменилась за такое короткое время.

Короткое? Ну, для кого как… Девчушка с портрета смотрела из прошлого весело и открыто, ещё не зная, что её ждёт…

«Сам же сказал — не похожа я на этот портрет».

— Не так сильно, чтобы совсем не узнать. День-другой… ну, чуть дольше… Подкормить, подлечить… отмыть… и сходство появится.

«Ты думаешь?» — Миль пропустила мимо ушей подколку насчёт «отмыть».

— Контролю так неймётся тебя найти, что он понатыкал твои портреты на каждом углу. Я не спрашиваю, с какой стати. Но если бы мои портреты так же улыбались со всех сторон, я бы не дрых на виду в людном месте.

«Да я здесь просто мужа жду. Ну, задремала».

— Жди. Сколько угодно. Только давай дремать ты будешь в безопасном месте под присмотром моих ребят. Та комнатка, где вы ночевали в прошлый раз, тебя устроит?

В вечерней темноте за его спиной уже зажглись огни… целая галактика огней. И он был прав. Хотя Миль и могла сидеть здесь совершенно спокойно — люди есть люди, кто-то что-то где-то кому-то ляпнет и даже не заметит, что кого-то подставил. Бережёного, как говорится, и Бог бережёт. Да и спать сидя… конечно, можно, но полноценного отдыха такой сон почти не приносит. Зато приносит затёкшие руки-ноги-спину и некоторое отупение.

— Ну, вот и славно. Доллис тебя проводит… А хотя, нет — может, чуть попозже, — внёс он поправку, глядя на сцену: там, залитая радужными лучами подсветки, сияя улыбкой, стояла Доллис, хорошенькая, как никогда. Уж её-то индикатор, когда придёт пора, станет, несомненно, белым… — Вообще-то, как ты знаешь, это довольно надолго. Устала? Если хочешь, могу сам тебя проводить.

Нет — покачала головой Миль: Доллис стоило послушать, пела она замечательно. Вот она низко наклонила голову, слушая вступление… Вот снова взглянула в зал — от улыбки не осталось и следа — и начала своим дивным, с неподражаемой хрипотцой, голосом:

Мой мотылёк живёт в ночиИ не летает днём.Кружит над венчиком свечи,В которую влюблён…Его признанья горячи,Верна его любовь…Но мёд любви его горчитИ отравляет кровь.

На свете тысячи других,Красивей и стройней.Но он в мерцаниях своихТанцует только с ней.Бессилен пламенный полётЛюбимую согреть… —Но для неё лишь он поётИ счастлив умереть.

Сгорает белая свеча,И, плача, дарит свет,А он взлетает, трепеща —Хоть будущего нет —Чтоб умереть в который раз,Когда я — не со зла —Сожму бестрепетной рукойГорячие крыла…

Миль удивилась. Что-то Доллис начала не со своих любимых песен… А та, кивнув музыканту, объявила:

— «Прощай», — и продолжила:

Огонь, что теплился в грудиМоей, навек угас.Тебя, увы, мне не найти,В толпе не встретить глаз,Что обо мне грустят в ночи —Хоть плачь, хоть бейся, хоть кричи! —Мой Бог, какой конецПотерянных сердец.

Зал притих, даже в кухне ничем не звякали. Теперь музыка лишь чуть подыгрывала, оттеняя голос:

Огонь, что тлел в моей груди,Угас, навек угас.И нам не встретиться ужеХоть раз, хотя бы раз.В душе надежды больше нет,Погас её прекрасный свет…Ах, Боже мой, какой конецПотерянных сердец.

Замечательно-то замечательно… Но как-то слишком грустно для пятнадцатилетней. Обычно Доллис чередовала минор с мажором, раскачивая публику, не давая залу ни особенно печалиться, ни слишком развеселиться. Но не сегодня. Не слушая отдельных выкриков с просьбами о той или иной песне, она оборачивалась к музыканту, тот в ответ кивал, и песни следовали одна другой задумчивей.

На нитях серебряных, длинных и тонких,Хрустальные звёзды свисают с небес…Тихонько качает их ветер бессонный,И звёзды печально звенят в фа-диез…А может быть, в ре… Но, конечно, в миноре…Летит, осыпается чудо-пыльца…На плечи, на душу, на радость, на горе……Сегодня в опале, а завтра в фаворе……На судьбы, на мысли… ресницы… сердца…

Летит, осыпаясь, мерцающий звон…И кто-то погублен…А кто-то — спасён…

— Эй, Доллис! Это что такое ты сегодня поёшь? — всё-таки выкрикнул кто-то.

Доллис дёрнулась на выкрик, поправила микрофон на шее и низким вибрирующим голосом как-то приглушённо-яростно заявила:

— Если кто-то ещё не понял: сегодня не будет дурацких весёлых песен. Не нравится — выход вон там! Следующая песня называется — «Ностальгия»!

Народ в недоумении запереглядывался, но никто не ушёл. Доллис запрокинула голову и запела, закрыв глаза:

По ком душа моя грустит?О ком печалится и плачет?Кого за глупости простит,Чтоб всю судьбу переиначить?

Из-за кого покоя нетНи в светлый день, ни лунной ночью?Кто и загадка, и ответ,Кто мне откликнуться не хочет?

Где та, единственная, дверь,В каких веках, в каком пространстве,Где я закончу счёт потерь,Куда вернусь-таки из странствий?

Где будет всё, как быть должно —Так мило, дорого, знакомо,Где для меня горит окно,Где я пойму, что вот я — дома.

«Это, скорей, про меня», — подумалось Миль, а Рольду она написала:

" Что такое с Доллис? Несчастная любовь?» — но Рольд только плечами пожал:

— Думаешь, это её стихи?

«Откуда мне знать? Это твоя стая. Но даже если стихи не её, выбор репертуара-то за ней…»

О качестве стихов можно было, конечно, спорить, но вот музыка всё искупала, не говоря уже об исполнении.

Следующая песня не нарушила тенденции — Доллис коротко объявила:

— «Знаки».

Испить из родника, склонив колени,И встретить взгляд чужого отраженья,И только через миг узнать, тоскуя,Твою печаль в прохладе поцелуя…

Ладоням ветра волосы подставить,Закрыв глаза — твою ладонь представить…Пусть гладит, как в лугах он гладит травы…И пить печали сладость и отраву…

В толпе людей и суетной, и пёстройПочти бежать с уколом боли острой:Твой силуэт желанный обрести —На краткий миг… как сон зажать в горсти…

Проснуться в белом пламени луны… и —И проклинать, благословляя, сны… и —И леденеть в объятьях пустоты:Я ль умерла — иль не родился ты?

У прочной грани хрупкого стеклаЯ б заговор с отчаянья прочла…Всю кровь отдать по капле, но найтиПунктир к тебе ведущего пути…

— Пожалуй, ты права, — задумчиво сказал Рольд, внимательно приглядываясь к беспощадно высвеченному лицу певицы, казавшемуся из-за исказивших его откровений-переживаний и старше, и ранимей… — А вот я что-то пропустил…

Протягиваю руки — и почти…Почти касаюсь плеч твоих и рук…На пламя глядя, в пламени прочтиНам приговор: блуждать за кругом круг…

Твоих волос перебирая прядь,Играет ветер, чёлку теребя…Счастливец он! И мне бы… но опятьНе совпаду и не коснусь тебя…

По щекам Доллис, посверкивая, скатывались слезинки, теперь она пела с закрытыми глазами. Миль уже не глядела на Доллис — она так же, с закрытыми глазами, вслушивалась в голос, которого у неё самой никогда не будет, но пел этот голос и за неё, безгласную, тоже…

Швами наружу душа —белыми нитками шита,вывернута,без защиты,крылышками трепеща —светится огонёк,первый сквозняк — и насмерть…Ан —мечется — да не гаснет,тянется — за порог…Пленницею в гостях…Долго ли сдюжит клетка —клювом её отметкивыбиты на костях…

В конце концов Доллис покинула сцену — и на этот раз никто не посмел ни сменить её там, ни попросить вернуться, потому что она, собственно, не столько ушла, сколько убежала…

Миль тоже чувствовала себя так, что хоть беги ищи уголок, чтобы выплакаться — слишком уж точно попадали эти песни на её житьё-бытьё. Кем бы ни был автор (или авторы), он откуда-то ведал больше, чем должно… А вот любопытно, такое возможно удачно вообразить или всё-таки автор сам через всё это прошёл?…

Рольд протянул руку с платком — стереть с её щеки следы нечаянной печали: