Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

Хочбар был в башлыке, папаху украли, что делать, в мешке тащил убитую собаку, хвост мёл по земле, там же, в мешке, лопата. Мимо столба он не задержался, прошел, однако, когда успел, не видно, в столбе торчал на полметра выше остальных еще один кинжал, лезвие чуть погудело и успокоилось. Ножи были разные, грузинские в пышной резьбе и чеканке, восточные в серебре, местные гладкие, без баловства. Кинжал Хочбара был длинный, гладкий, в меру широкий, со странным синим камнем в рукояти.

Воткнутый кинжал Хочбара означал ответный набег. Все закричали.

Мальчик подбежал сзади, погладил хвост собаки и заплакал. Хочбар мягким войлочным сапогом гнал камушек. Улица пошла вниз, камень покатился сам, но остановился.

— Попробуй посмотри на него, — сказал Хочбар мальчику, — заставь его катиться.

Мальчик уставился на камень, зашептал, даже уши у него вспотели.

— Теперь крикни.

— Катись, камень, — крикнул мальчик.

— Попроси…

Мальчик крикнул эти же слова громче, еще громче, совсем заорал:

— Катись, катись, камень…

С крыши дома смотрел, молча жевал старик.

Хочбар пошел вниз, пнул камень ногой, и тот покатился.

— Запомни, — сказал он мальчику, — иначе не бывает, — они пошли следом, мальчик держался за мешок, в который была завернута собака. Собака была тяжелая, и натертое плечо болело.

Камень опять остановился, но Хочбар уже думал о другом.

Коней они положили за каменистым гребнем, сами еще немного проползли, прежде чем увидели внизу Хунзах. И долго лежали так, пока смеркалось, глядели, как погнали скот, как старик провел в поводу коня, как прошли в длинных шубах сторожевые посты к въезду, на площадь и к нуцальскому дворцу, как почему-то во дворе дворца забегали женщины, как сам нуцал в белой папахе о чем-то говорил со странным человеком в сапогах с отворотами и рыжей накидке.

Гула, скаля белые зубы, вязал уздечку, Лекав поил изо рта белого петуха с обмотанным ниткой клювом, Хочбар дремал и резко проснулся, будто кто-то сказал «пора».

Стемнело, горы по ту сторону ущелья еще угадывались, пошли втроем — Хочбар, Лекав и Гула — и, спускаясь на мягких войлочных подошвах, слышали, как вверху над ними кто-то из гидатлинцев громко запел сказку. Теперь они шли вдоль склона, и пост на въезде в Хунзах был под ними, нукеры в больших тяжелых шубах, кремневки над папахами, как трубы. Один из нукеров ногтем, не боящимся огня, поворошил золу, донесся приятный запах кизячьего дыма. В эту секунду Гула и швырнул белого петуха, петух полетел по кривой, хлопая и треща крыльями, все там уставились на него и загляделись, Хочбар прыгнул, успел ощутить полет, ударил одного ногами в шею, почувствовав, как хрустнуло, и огромной своей ладонью схватил за лицо другого, навалившись, увидел вдруг близко красную золу и ставший красным от напряжения и ужаса выпуклый глаз, который должен был сейчас ткнуться в эти красные угли, и подставил свою руку. Сначала почувствовал вонь, и только после боль.

Лекав и Гула, тихо посмеиваясь, вязали третьего, Гула свистнул, и из темноты стали появляться всадники, удила промазаны салом, копыта обвязаны тряпками, кони шли беззвучно, будто плыли. Пленный понимал, что от него надо, мелко кивал. Лекав опять поил изо рта петуха. Всполошились собаки, и старческий голос спросил, кто такие, чего надо. Но пленный тут же закричал, чтоб тот шел спать к жене под бок, если с той не спится, пусть возьмет новую жену. Когда же прошли этот дом, пленный заплакал и так плакал, пока его не отвели к коновязи и не велели ему лечь на землю лицом вниз.

Нуцальский дворец одной своей стороной примыкал к обрыву, и стена и башня еще читались на фоне неба. За стеной промычала корова, потом по стене, подобрав полы шубы, прошел нукер. К стене поднесли шесты с перекладинами, полезли прямо с седел. Тени в бурках мелькнули на фоне неба и тут же пропали. Опять появился нукер в шубе и ушел в тень, там, в тени, коротко охнуло, потом тяжелое шлепнулось с высоты на землю, и уже после тишину прорезал долгий мучительный крик. Что-то там у них не вышло, впрочем, было уже не важно.

— Илля! Алла!

Горящие бурдюки полетели за стену во двор, на крыши пристроек. В красно-буром свете горящей нефти в черном жирном дыму возник фонтан во дворе, узоры под прозрачной водой, сбившиеся в углу двора коровы. Закричал, завыл женский голос, захлопали под стеной кремневки, визжали нападающие. Рядом с Хочбаром гудел, разгораясь, бурдюк, он отступил, чтобы не сожгло сапоги, ударил ногой в дверь, и на него дохнуло жарким помещением. Из угла неподвижно смотрела немолодая с открытым ртом женщина, затем, так и не закрывая рта, мелко икнула.

— Ханша, — сказал Хочбар, и сам себе кивнул, — ханша.

Из глубины дома тащили завернутых в бурки женщин, проковылял Лекав с тюком на плече, с одной стороны тюка — ноги в странных с завязками шароварах, другой конец вдруг раскрылся, высунулось выпученное усатое лицо с носом, перерезанным шрамом.

Склонив голову набок, Хочбар все смотрел на ханшу.

— Ханша, — опять сказал Хочбар, засмеялся, зацепил на кончик палаша лежавшие на лавке расшитые голубые шаровары и, выйдя на стену, метнул палаш вместе с шароварами на верхний срез башни.

Они неслись по улице аула, впереди трое с факелами. Холодный ветер с гор наполнял легкие, позади начинался пожар, там ахнула пушка. И где-то над ними, подрывая, пролетело ядро.

Аул внезапно кончился, светлеющее небо закрыла гора, они растворились в темноте, заплескала под копытами вода, зашипели брошенные в реку факелы, фыркнула лошадь, раздался смех, кашель и все исчезло.

Рука дрожала, слабая беспомощная рука, нуцал ударил ее хлыстом, подивился, что не чувствует боли, и ударил еще. На этот раз брызнула кровь и стало полегче. Нуцал все покачивал головой, поймал себя на этом, но тут же стал покачивать опять, толкнул дверь, дверь уперлась в мягкое, старая ханша стояла на коленях в коридоре.

В глубине коридора был яркий дневной свет, там возникла молодая ханша. Нуцала всегда тянуло к ней, но сейчас в ее лице почудилось торжество, да скорее так оно и было. И хотя она быстро опустила глаза, он помчался к ней с проклятиями, поднял хлыст, она тоже закричала, повалилась на пол и закрыла голову, он пнул ее, вернулся к старой ханше, поднял, ханша заплакала, и они посидели на лавке рядом, как давно уже не сидели.

— Моя дочь здесь, — сказал он ханше и постучал по полу ногой, — она не покидала дома, моя дочь испугалась и больна и не выходит… Похищены же служанки и иноверец. Объяви всем так.

От ужаса и от сознания того, что произошло на самом деле, боль острым колом встала в груди и в животе, и, чтоб унять ее, он опять закачал головой.

— Если слух в чьих-нибудь шлепанцах шагнет в аул, утоплю всех… — Он ударил ханшу своим маленьким высохшим кулачком по голове и побежал на галерею. После сумрака дома яркий белый день ошеломил его. Коров не выгнали на улицу, они сгрудились во дворе, нукеры длинным, связанным из нескольких шестом сбивали из-под крыши башни хочбаровский палаш, шаровары, на счастье, уже содрали, лишь маленький кусок голубой материи с бахромой ниток трепался на ветру. Рабы с колодками на ноге и женщины обмазывали ограду свежей красной глиной. Мальчик-перс тут же железным резцом наносил узор, черные в разводьях следы пожара исчезали на глазах.

Магома-сотник был уже в седле, и нуцал тоже полез на лошадь. Палаш Хочбара наконец сбили, он упал, покатился с обрыва, и нуцал успел увидеть, как внизу его подобрал мальчик-пастух, удивленно замахал им и что-то закричал. Они понеслись вдоль аула, пугая собак, здесь даже нуцал должен был вести коня в поводу, но что ему сейчас до обычаев. На выезде ждали еще три десятка нукеров и сын Башир, узкоплечий и длиннолицый.

— Если кто-нибудь выйдет из Хунзаха и отойдет на десять шагов, бить плетьми, чтоб обратно полз, — крикнул нуцал.

Телега уже стояла здесь, она была выкрашена голубой краской, наспех загружена узлами, узлы прихвачены кожаным ремнем. У телеги с кремневками нукеры, маленький костерок. Дальше, дальше. Еще пост. И впереди за ручьем у ореховой рощи остановленное ханское посольство. Вокруг большого костра — не по-здешнему одетые воины в иранских кольчугах, музыканты, шесты с праздничными лентами, чуть в стороне у облетевших миндалевых деревьев голубые груженые фаэтоны, ярко разукрашенные кони.

В груди и животе нуцала опять поднялась тупая боль, и он сунул ладонь под рубаху, чтобы успокоить ее.

Их тоже увидели, у костра засуетились, и нуцал сам ударил коня Магомы платком, чтобы все поскорее кончилось.

— Кричи громко, — приказал он, — чтобы никто не посмел перекричать тебя… посол хана глуп, пусть толмач переводит доступное…

Магома выехал, за ним зурнач с толмачом. Зурнач дудел пронзительно и с вызовом. Когда он замолчал, Магома сплюнул слюну, чтобы не село горло, и стал кричать.