Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

Открыв рот, беззвучно закричал хромой Лекав, указывая рукой туда, вверх, где только что сидело бревно, поспешно по-утиному побежал и опять крикнул. Там, в камнях, в наполненной воздухом прозрачной воде было еще что-то, Хочбар не видел за брызгами и успел выскочить, пока это что-то вдруг не ринулось вперед, не мелькнуло не то белое лицо и поднятая рука, не то орешник без коры и еще что-то… Намокшая притонувшая бурка — вот что это было, что же еще. Мелькнуло, клюнуло и исчезло за камнями, куда не войдешь, не въедешь.

Мелкие аварские волы беззвучно гремели длинной цепью, зацепленной за бревно.

Когда они, пустив лошадей в галоп, въехали за гору, грохот реки вдруг пропал, будто распухла голова. Тень склона криво лежала на белых камнях, один за одним длинной цепочкой они въезжали в эту тень, карабкались по склону лошади, всадники втягивались в торопливое, но рассчитанное на длительность и экономию сил движение. Сухопарые остроплечие, как те в начале, они стали похожи на огромных нахохлившихся птиц.

Дон Ребо, путешественник, немного художник, немного просветитель, ценитель и знаток Персии, Восточного Кавказа, а главным образом слуга Господа Бога, наместникам которого он и адресовал в Рим написанные мельчайшим почерком корреспонденции, с мастерски выполненными зарисовками владык, перевалов и крепостей, посмотрел на ученика и высморкался. Он был немолод, весь состоял, казалось, из длинных жил, свернутого шрамом, огромного, всегда простуженного носа и маленьких цепких глаз.

Рыжий лисий плащ, даже стянутый на груди шнуром, не годится для гор, лисья шкура легка, она для равнинной лесной Европы, там такому плащу, может, и цены нет, здесь забава. Но бурка тяжела, пахнет бараном, а главное, пока разберутся, кто ты и зачем, в суматохе набега можно получить в бок длиннющую аварскую стрелу и от своих, и от чужих.

Покуда же холодный ветер все норовил надуть эти плащи, закинуть сзади на голову, они оба — художник и ученик — пытались держать коней стремя к стремени, по очереди закрываясь от ветра. Но ученик завозился, выпустил полу из-под седла, она хлопнула, плащ надуло пузырем на спине, он располосовался, и полосы закинуло на голову. Под копытами лошадей был белый, прихваченный морозом снег. Ученик художника сразу представил себе, как промерзнет он от живота до лопаток, слез с лошади, прижался спиной к камню и заплакал, он измучился переходом. Кривоногий нуцальский солдат, такой кривоногий, что это должно было мешать ему ходить, но он ходил как раз ловко, беззвучно спрыгнул с камня и с брезгливой жалостью, не мигая, уставился на плачущего ученика. Потом порылся в мешочке на поясе, чем-то побренчал и так же, не мигая, протянул ученику длинный, похожий на смоленую веревочку кусок сухого мяса. Ученик отрицательно затряс головой, но мясо взял и стал жевать, продолжая при этом плакать.

Далеко внизу под ними лежал аул, плоские крыши террасами одна к одной спускались в ущелье, из них ложились тонкие дымки, и не было снега. Если напрячься, можно было услышать, как кричат петухи. Сторожевые башни из одинаково крупных камней торчали по обе стороны ущелья, и дома, и халы, и тонкие полоски полей по одну сторону ущелья поблескивали на холодном солнце, по другую уходили в тень.

Нуцальский солдат снова засмеялся, дал ученику свой башлык, и тот торопливо принялся обвязывать им спину.

— Из одного рукава Господь вытряхнул вепря и свинью, — крикнул вдруг Ребо и вытер пальцы меж ушей лошади, — провидение подарило тебе редкостный удел видеть торжество правопорядка взамен гибели свободы. Эти несколько гидатлинских аулов, о которых я тебе говорил, и тот, который лежит под тобой, Хотада, запомни это название, едва ли не последнее общество вольных людей, возможно — прекратит сейчас свое существование… Но у тебя замерзла спина и мелко трясется копчик, и ты занят этим, я же простудил лоб и занят слизью из носа… А этот солдат не сможет грабить и за это не любит нас… Возможно, единственных, кто расскажет просвещенному миру… — он не докончил и махнул рукой. — Впрочем, на фоне этих суровых каменных жилищ я когда-нибудь изображу льва, терзающего обнаженную гидатлинку. Это будет эффектно, если использовать голландскую манеру письма.

Петухи в Хотаде все кричали, не перебивая друг друга в странной очередности, будто зная то, что не дано еще было знать ни женщинам, лепящим на стену кизяк, ни девочкам в шароварах и с кувшинами, ни старикам на плоских крышах.

— Илля! Алла! Ааааааааааа!

Даже сюда, на скалу, наверх этот не то крик, не то визг долетел достаточно громко, казалось громче, чем пальнула внизу кремневка. И вдруг показалось будто, как на нарисованный внизу пейзаж стряхнули с кисти разведенную фландрийскую сажу, заляпали его тонкими и широкими черными кляксами.

Опять выстрелила кремневка, дорога и площадь внизу стремительно заполнялись всадниками, они разделились, один отряд полетел в дальний конец аула, другой оставался на площади, пронзительно кричали женщины, отсюда сверху все это казалось несерьезной игрой, стаи голубей поднялись над дворами и зависли в прозрачном воздухе.

Всадники окружали сторожевые башни, сверху были видны гидатлинцы, зря бегущие к этим своим уже окруженным башням. На площадь камчами сгоняли людей и скот, когда внезапно на краю аула вспух странный черно-коричневый гриб и из него повалил черный жирный дым.

Из-под лисьего плаща из суконной сумочки Ребо достал короткую и толстую мореходную трубу, туманные стекла приблизили аул, но картина грабежа и насилия, избиваемые собаки, женщины, цепляющиеся за косяки своих жилищ, мальчик, запаливший на окраине бурдюки с нефтью, и ханский нукер, карабкающийся за ним по скале, — все эти картины насилия, много раз виденные, мало чем отличали Восток от Европы, дорогую же трубу предпочтительнее не держать отсыревшими рукавицами. Ребо погрел руки в лошадиной гриве, хотел было убрать ее обратно в сумочку, но, скорее почувствовав что-то, чем увидя, резко поднес ее к глазу и так же резко и неожиданно увидел других всадников, странно растянувшихся на той, другой, теневой половине горы. Передний всадник был полуодет и, как ему показалось, бос.

— Смотри, — сказал Ребо нукеру и попытался, не выпуская трубу из рук, дать ему поглядеть, но тот был не в состоянии сосредоточиться, он был как охотничья собака, не спущенная с веревки на гоне, даже повизгивал.

Нукер увидел сам и покатил на кривых ногах к лошади, по затылку и по спине было видно, каких усилий ему стоит не показывать тревоги. Он вскочил, улыбнулся, продемонстрировав выбитый зуб, и позвал уезжать. На коне он опять был хорош, только пот, внезапно потекший из-под папахи на лицо — здесь на ледяном ветру — обнаруживал напряжение и испуг.

— Ааааааа! Алла!

Подшпорив лошадь, Ребо еще раз обернулся, кремневки внизу хлопали раз за разом, всадники крутились на площади, сбиваясь в темную плотную кучу, и эта куча вращалась, заворачиваясь спиралью, и ему показалось, что в центре спирали тот же полуодетый всадник без папахи, бритая голова на полметра над остальными.

— Ааааааа! — все там слилось в один крик, желтым веселым пламенем горела сакля, черным жирным дымом в стожках горели бурдюки с нефтью, эти два дыма перекрещивались в воздухе, и Ребо крикнул ученику, чтоб тот запоминал… для правильного смешивания красок…

— Как шаг Господа, — бормотал он, — как шаг Господа, знак беды.

Копыта ломали наст, звуки ушли, остался только хруст наста.

Три нукера были схвачены одним арканом, толстого нукера аркан, видно, придавил под подбородком, он сипел и держал голову вниз, боялся, чтобы не сдавило горло, нога дрожала, он пытался унять эту дрожь.

Хочбар бросил аркан старику, тому, что кормил сокола, вошел в дом, здесь было разорено и папахи на гвозде не было.

— Папаху унесли, — крикнул мальчик, — и сокола унесли… а я зажег бурдюки, и меня не догнал нукер… Я укусил его за вонючую руку, — мальчика трясло, голос перешел на визг, и он вдруг стал плясать посреди двора.

Прошла женщина, царапая себе лоб.

Хочбар долго неподвижно смотрел на мальчика, было очень холодно, потом отвязал от седла скрипку, сел на корточки и стал играть, глядя на снежные горы, на которые ложился, перекрещиваясь, белый и черный дым.

Толстый столб стоял здесь, на площади, всегда, старики не упомнят. Дерево как изгрызано, нож вошел в него мягко, рядом воткнулся еще нож, еще. Гидатлинцы подходили не торопясь, втыкали кинжалы, одни сразу уходили домой, другие отходили в сторонку, присаживались на корточки, сидели привычно, руки меж колен. Гула строгал веточку, длинные усы были опалены вспышками ружейной полки. Играли дети, блеяли овцы, набега будто не было, и женщинам было запрещено голосить.

Хочбар был в башлыке, папаху украли, что делать, в мешке тащил убитую собаку, хвост мёл по земле, там же, в мешке, лопата. Мимо столба он не задержался, прошел, однако, когда успел, не видно, в столбе торчал на полметра выше остальных еще один кинжал, лезвие чуть погудело и успокоилось. Ножи были разные, грузинские в пышной резьбе и чеканке, восточные в серебре, местные гладкие, без баловства. Кинжал Хочбара был длинный, гладкий, в меру широкий, со странным синим камнем в рукояти.