Вечная ночь - Полина Дашкова

Однажды он схватил нож, чтобы сделать надрез на руке, извлечь эту мерзость. Боль и вид собственной крови подействовали на него отрезвляюще. Он понял, что так продолжаться не может.

Кокаин, в отличие от других наркотиков, не вызывает физической зависимости, только психическую. Марк был достаточно сильным человеком, чтобы справиться с этим.

Он сумел избавиться от кокаиновой зависимости и поклялся себе, что больше никогда не подсядет.

Но без наркотиков депрессия почти не оставляла его. Не было никаких галлюцинаций, ничего вообще не было. Он не мог написать ни строчки. От людей тошнило, все казались уродами, хотелось остаться одному. Но наедине с собой он томился чёрной скукой. Ему нужны были постоянные внешние подтверждения своего присутствия во времени и пространстве. Правда, в последние пять лет время для него исчислялось простой формулой «все сдохнем», а пространство съёжилось и отвердело в одном зубодробительном слове «бардак». Ничего более интересного он не мог не только сказать, но даже подумать.

Марку Хохлову было скучно всегда и везде.

Он не сомневался, что другим тоже. Большинство поступков совершается от скуки. Есть, конечно, иные мотивы. Жадность, похоть, зависть, инстинкт самосохранения, тщеславие, наконец. Но это вторично. В основе только скука. Жирная желеобразная гадина. Всю жизнь она пыталась уничтожить Марка, навалиться и задушить. Когда он был ребёнком, она являлась ему в образе воспитательницы детского сада, учительницы, директора школы, наконец, собственных его родителей.

Скучным было детство. Вечный грязно-белый фон панельных стен, закопчённых сугробов зимой, чахлой пыльной зелени летом. Окраина Москвы. Тухлые семидесятые. Синяя форма у мальчиков, чёрно-коричневая у девочек. Училки в кримплене. Кино про красных партизан. Колбаса по два двадцать. Ежевечерняя мелодия программы «Время». Бред собраний, сначала пионерских, потом комсомольских. Дни рождения с непременным жирным тортом, жидким чаем и липким лимонадом.

Так было устроено его зрение, что все уродливое увеличивалось, наливалось ярчайшими красками, надолго застревало в памяти. Окурок, размокший в унитазе школьного туалета. Раздавленный голубь на мостовой. Соседка по парте, тайком поедающая собственные козявки. Хлопья перхоти на синем сатиновом халате учителя труда. Глядя на любого человека, он видел не лицо, а гаденькие подробности: какой-нибудь прыщ, бородавку, родинку или испорченный зуб во рту.

Марк был ещё маленьким мальчиком, а уже отличался особенной, изощрённой наблюдательностью. Ничто не ускользало от его внимательного взгляда. Он замечал и сообщал товарищам, что учительница математики носит парик и рисует брови черным карандашом. Что у директрисы волосатые кривые ноги и под прозрачным капроном чулка получается лохматая воздушная прослойка. Что у англичанки жирная кожа, а пионервожатая чем-то набивает свой лифчик; что физкультурник пьёт и у него вставная челюсть.

Дома было ещё гаже, чем в школе. Психопатка мать, которую не интересовало ничего, кроме чешского хрусталя, афганских ковров, своего пищеварения и кровяного давления. Сентиментальна до соплей, но по сути равнодушна и безжалостна. Рыдала перед телеэкраном, когда показывали фильмы про войну и про любовь, и орала на собственного сына из-за пятна на рубашке или разбитой тарелки. Отец, тихий, с кислым нездоровым запашком, с тремя волосинами, прилипшими к бледной лысине.

Оскорбительно было иметь таких родителей, жить в такой квартире, учиться в такой школе. Марк чувствовал себя чужаком, попавшим по жестокому недоразумению в мир говорящих кукол и фанерных декораций. Он знал, что достоин большего, и, если кто-то рядом имел больше, чем он, эта несправедливость жгла ему душу.

Убогий советский ширпотреб давал богатую пищу для переживаний. Любая импортная мелочь была посланием из другого мира, из настоящей жизни, свободной и яркой. Пластинка жвачки, изящная подробная моделька гоночного автомобиля, толстенная шариковая ручка с множеством разноцветных стержней, джинсы, пусть даже индийские или польские.

У кого-то отец был лётчиком и привозил разные штучки из-за границы. У кого-то мать работала кассиршей в большом универмаге и доставала нечто импортное, красивое, вкусное. Кто-то каждый день жрал бутерброды с настоящим финским сервелатом. Кто-то зимой ходил не в сером в ёлочку пальто с цигейковым воротником, а в невесомом пуховике с толстой молнией и серебряными нашивками. Кто-то умел стоять на руках, шевелить ушами, складывать язык трубочкой.

Один мальчик в пятом классе принёс иностранный потрёпанный журнал. На цветных фотографиях голые женщины в разных позах щедро показывали всё, что принято скрывать. Пятиклассники жадно рассматривали глянцевые прелести на пустыре за школой, у помойных контейнеров. Это было вкуснее сервелата и круче джинсов. Образовалась очередь. Дети стукались лбами, толкали друг друга, пыхтели, шумно сглатывали слюну. Мальчик с журналом на несколько дней стал самой популярной личностью в классе.

В отличие от большинства взрослых, Марк никогда не забывал, как на самом деле испорчены и порочны дети, особенно когда собираются в коллектив, как озабочены они вопросами пола, совокупления, как горят глаза, сопят носы. Чистота детства — лицемерный миф. Лицемерие — одна из составляющих раствора пошлости, мутной кислотно-щелочной субстанции, в которой барахтается слепо-глухо-немое человечество.

Именно с этой фразы он начал когда-то свой первый рассказ. Тогда он мечтал об огромной, всемирной писательской славе.

Теперь ему хотелось денег.

Какая слава при его бизнесе? Наоборот, нужна полнейшая анонимность, лучше вообще стать невидимкой.

До того, как он попал сюда, у него не было свободного времени. Он либо занимался своим бизнесом, либо активно отдыхал, оттягивался в ночных клубах, в казино. Единственным стимулятором, который он позволял себе после избавления от кокаиновой зависимости, была виагра. И ещё деньги. Его бизнес постепенно стал приносить реальный, серьёзный доход.

Он вкусно ел и отлично разбирался в московских ресторанах, он шнырял по дорогим магазинам, покупал себе шмотки и получал от этого почти эротическое удовольствие. У него были не просто рубашки, а от «Бум-бум», не просто джинсы, а от «Пук-пук». И трусы шёлковые в клеточку от «Фак-фак». У него была цель, даже несколько целей, по нарастающей. Платиновый «Ролекс», «Мерседес» кабриолет, квартира в центре, дом на Рублёвке. Это могло бы хоть как-то примирить его с несправедливостью и мерзостью жизни. Пока он утешался скромной «Сейкой», тремя съёмными квартирами, старым «Фольксвагеном», а шмотки покупал только на распродажах.

Газовая атака продолжалась. За решётчатым окном светало. Бессонная ночь готовилась умереть. Марк понял, что мучает его вовсе не вонь, не отсутствие нормальной еды, сигарет, кофе, а собственные мысли.

Когда нечего делать, поневоле приходится думать. Оказывается, это самое отвратительное занятие на свете, хуже любой ломки.

Дома Олю встретил мрачный обиженный муж. У Андрюши была нормальная температура, но красное горло. Катя уже спала. Оля принесла сыну в постель ромашковый чай с лимоном, посидела с ним, пока он пил.

— Мам, можно я завтра не пойду в школу? — спросил Андрюша.

— Ладно, не ходи.

— Как прошла съёмка? — спросил Саня, когда она вышла на кухню покурить.

— Нормально. Завтра вечером посмотрим, что получилось.

— Зачем тебе это нужно, Оля?

— Что именно?

— Вся эта мерзость. Маньяки. Трупы, облитые маслом. Детское порно.

— Саня, я не смогу спокойно жить, пока не поймают Молоха, я постоянно думаю об этом. — У неё не было сил говорить, объяснять что-то.

— Ты собираешься опять работать с Соловьёвым?

— Не знаю.

Несколько минут они сидели молча, не глядя друг на друга. Потом Саня встал и вышел.

Черта, проведённая из одной временной точки в другую, всё-таки существовала. Оля чувствовала, как режет ступни этот воображаемый канат. Она опять бежала от себя к себе, через двадцать лет, в обратном направлении.

Что там? Плотное тёмное кружево листьев в центре Москвы, в конце июля. Пресный пресненский дождик. Дом с лилиями. Сумасшедшая старуха на крыльце. Лапки и мордочка мёртвого соболя на её суконной груди. Нарисованные брови. Кровавый вампирский рот. Конечно, это не кровь, а губная помада. Но все равно страшно.

Двадцать лет назад Оля встретилась с Димой Соловьёвым именно там, в глубине двора, у дома с лилиями. Он ждал её, сидел, курил на сломанной ограде, отделявшей двор от переулка. Они не разговаривали с марта. И вот он позвонил, сказал, что надо поговорить. Она уже знала: это в последний раз. Она все решила и считала, что сделала правильный, разумный выбор.

Её ожидало дома, в платяном шкафу, свадебное платье, похожее на мыльную пену. Она выходила замуж за Филиппова, за надёжного уютного Саню. Он тоже ждал её дома, пил чай на кухне с её родителями. Дима позвонил из автомата, попросил выйти во двор. Трое за кухонным столом смотрели на неё с пониманием. Конечно, иди, Оленька, поговори с ним, попрощайся по-хорошему.