Салтыков. Семи царей слуга - Сергей Мосияш

— Может, прямо так и написать, не связывайтесь с Данией, мол, я ничем не смогу помочь.

— Что вы, что вы, де Катт, тут вот-вот союз заключим. Такой прямотой можно все дело испортить. А ведь как-никак он спас меня от гибели. Подал нам руку на краю пропасти. Следующей кампании мы бы не выдержали, тем более что армию опять Салтыков возглавил.

— Да, Бутурлин давал нам передышку, на него грех жаловаться.

— И что там Гольц делает? Я же велел ему отговорить императора от войны с Данией. Никакого сдвига.

— Ну как, ваше величество, а договор, а союз предстоящий, это же его заслуга.

— Его, его, — проворчал Фридрих и неожиданно срифмовал:

Все слуги в заслугах,Король в недосугах.

27. Да здравствует союз!

Еще до заключения союза с Пруссией вся гвардия была переодета в новую форму, сшитую по прусскому образцу. В Преображенском полку глухо роптали, старую форму, введенную еще Петром I, не хотели сдавать и списывать — сгодится.

Император, встретив одного офицера в старом зеленом мундире, накричал на него и велел отправить в кордегардию на гауптвахту.

Но не только форма, взятая от вчерашнего врага, раздражала гвардию, но и новый командир принц голштинский Георгий, не умевший толком говорить по-русски, был нелюбим в полках.

— Он издевается над нами, — говорили меж собой офицеры, имея в виду императора, а нового командира гвардии называли не иначе как «голштинский прыщ», переиначив последнее слово из «принца».

До императора доходили слухи, что гвардия ропщет, но Петр отмахивался:

— Пойдут со мной в Данию, притихнут.

Фридрих, получавший тревожные письма от Гольца, советовал Петру короноваться, надеясь хоть этим оттянуть его выступление против Дании, а главное, более надежно укрепить на голове «друга и брата» императорскую российскую корону.

— После победы над Данией, — отвечал самонадеянно Петр. — Мой дед лишь после победы над шведами короновался в императоры. И я так же хочу. Побью Данию, коронуюсь.

Поскольку Петр в своей любви к прусскому королю доверил ему составить проект мирного договора, Фридрих постарался сделать его «оборонительным», все еще надеясь оттянуть нападение России на Данию.

По этому договору военную помощь договаривающиеся стороны должны оказывать друг другу только в случае нападения на кого-то из них. Союзник не может заключить ни мира, ни перемирия с неприятелем без согласия другого. Король обещал приложить все усилия, чтоб Дания без крови удовольствовала его императорское величество. Но если Дания начнет упорствовать и император будет вынужден добывать свое наследство вооруженной рукой, вот тогда только прусский король предоставит России свой корпус.

— Где только я его возьму, — ворчал Фридрих, соглашаясь на этот пункт, втайне надеясь, что делать этого не придется, поскольку был уверен: своего тезку Фридриха V Датского ему удастся уговорить отступиться от Голштинии.

— Пригрожу как следует, согласится.

В самом деле, таким договором — союзом С великой Россией — кого угодно можно припугнуть.

В секретных статьях договора Фридрих обязался и принцу Георгу помочь стать герцогом Курляндским и не вмешиваться в польские дела, поддерживая там избрание короля, угодного России.

Император Петр III был в восторге от собственной политической победы, хвалясь адъютантам:

— Мой дед более двадцати лет воевал с Карлом Двенадцатым, прежде чем заключил договор. А я не сделал ни одного выстрела и вот имею союз с самым сильным монархом Европы.

Ради такого великого события Петр закатил во дворце пир, на котором присутствовали все знатное придворное окружение и Сенат в полном составе.

Еще до застолья император выпил несколько бутылок любимого английского пива и поэтому явился на пир уже навеселе.

Демонстративно сел не рядом с женой, а на другой стороне стола, посадив около любовницу Елизавету Романовну Воронцову, — уже одним этим оскорбил и унизил императрицу.

Однако в пику своей старшей сестре — любовнице императора — рядом с императрицей села молодая княгиня Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова[66].

Петр наклонился к фаворитке, сказал:

— Лиза, ты бы сказала своей сестрице, что она прогадает, ставя на дохлую лошадку.

— А вы думаете, она меня слушает. Поначиталась французских книжек, вообразила, что всех умней.

— Мне ее просто жалко. Девчонка.

— А мне нисколько, хоть и сестра. Больно умная.

Когда Гудович, стоявший за креслом императора, наполнил его и фаворитки кубки вином, Петр, подняв бокал; громко произнес:

— Предлагаю тост за здоровье императорской фамилии.

Все почтительно встали и выпили. Не встала только императрица, хотя и пригубила свой бокал. Глаза у императора недобро сверкнули, он окликнул адъютанта:

— Гудович, сходи к императрице и спроси, почему она не встала, когда пили первый тост.

Гудович обошел столы и, щелкнув каблуками за креслом ее величества, повторил вопрос императора.

— Передайте его величеству, что поскольку императорская фамилия состоит всего из трех человек — моего супруга, меня и моего сына, не понимаю, зачем мне нужно вставать?

Выслушав Гудовича, император разозлился, лицо его пошло красными пятнами.

— Сей же час идите к ней, скажите, что она дура. Мои оба дядья так же принадлежат к императорской фамилии.

Гудович отправился в обратный путь и не счел возможным передать дословно слова императора. Петр догадался об этом — слишком спокойным показалось ему лицо его супруги. Тогда он вскочил и крикнул через весь стол:

— Ты круглая дура, а не государыня!

В зале мгновенно установилась мертвая тишина, даже лакеи, сновавшие меж столами, замерли на местах, где их застал этот площадный выкрик монарха.

Из глаз императрицы хлынули слезы, она хотела встать и уйти, но ее за руку поймала княгиня Воронцова-Дашкова.

— Не дайте хаму торжества над вами, ваше величество. Сидите, — прошептала она жарко. — Он себя облил грязью, не вас.

Екатерина Алексеевна осталась в кресле. Быстро овладела собой и, обернувшись к камергеру Строганову, стоявшему за ее креслом, попросила:

— Александр Сергеевич, расскажите, как вы к вашей бабушке ходили на пирог.

Камергер, не однажды уже рассказывавший эту историю еще принцессе Екатерине, догадался, почему государыня просит рассказать именно об этом. Дождавшись, когда за столами там и тут стали возникать разговоры, Строганов начал, наклонясь меж императрицей и княгиней Дашковой:

— Моя бабушка очень любила меня и, когда я закончил успешно кадетский корпус, решила отметить это сладким пирогом, испеченным собственноручно для любимого «унучика», как она говорила. К этому священнодействию она никого не подпускала, говоря: «Для унучика я сама». Сама тесто заводила, сама стряпала, варенье закладывала, в печь совала. Вот являюсь я на бабушки пирог в новенькой форме с иголочки. Она рада-радехонька, вся разгорелась от печки, целует меня: «Садись, унучичек». И я сел. Думаете — куда? Да на этот самый пирог, который бабушка студить на стул поставила. Я как сел и тут же подскочил едва не до потолка, как ужаленный, пирог-то еще горячий, не остыл, а я ж его в блин раздавил, по штанам размазал.

Громко и звонко расхохоталась княгиня Екатерина Романовна, засмеялась и государыня, хотя уже не впервой слушала эту историю. Краем глаза увидела сердитый взгляд Петра, возможно — принявшего хохот княгини на свой счет.

Император вновь поднял бокал:

— Предлагаю тост за нашего союзника, славного воина, прусского короля Фридриха.

Он видел, как Екатерина Алексеевна едва коснулась губами бокала, не отпив и глотка. А когда это повторилось и при третьем тосте за вечный мир, после которого вдруг императрица поднялась и удалилась в сопровождении юной княгини, взбешенный Петр подозвал к себе генерал-адъютанта Борятинского[67]:

— Идите в покои императрицы и немедленно арестуйте ее.

— Но, ваше величество, — испугался Борятинский. — Как я посмею ее величество…

— Исполняйте, князь, приказ. И отправьте ее в кордегардию.

Борятинский, знавший, какой любовью пользуется императрица в гвардии, понял, что исполнение такого сумасбродного приказа может вызвать бунт, пошел искать принца Георгия. Поймав его в коридоре и объяснив, в чем дело, он попросил:

— Ради бога, ваше высочество, умолите государя отменить этот приказ. Иначе быть беде.

Принц, найдя Петра курящим трубку в компании голштинских офицеров, отозвав его в сторонку, обратился к нему по-родственному и по первому его имени:

— Карл, что ты делаешь?

— В чем дело, дядя?