Салтыков. Семи царей слуга - Сергей Мосияш

— Ваше величество, позвольте пойти отдать христианский долг ее величеству Елизавете Петровне, в бозе почившей ныне.

— Да, можете идти.

«Не понял, — вздохнул Воронцов, пятясь к двери. — Весьма не догадлив».

И вдруг почти в дверях его окликнул молодой император:

— Да, Михаил Илларионович, чуть не забыл, я эту вашу Конференцию упраздняю.

— Почему, ваше величество? — удивился канцлер.

— Она связывает командующих по рукам и ногам. Теперь довольно будет двух-трех человек возле меня, и мы будем решать все.

«Тех же щей да пожиже влей», — подумал Воронцов, но вслух опять вынужден был согласиться:

— Пожалуй, вы правы, ваше величество.

С первых же дней новый император развил бурную деятельность, каждый день выходили указ за указом. Над их витиеватым слогом в поте лица трудился конференц-секретарь Дмитрий Васильевич Волков. Случалось, что ныне написанный указ противоречил вчерашнему.

Например, был отправлен указ генералу Чернышеву вести свой корпус в Россию. Однако по размышлении, что такой длинный марш будет стоить дорого, а впереди война с Данией, был отправлен через день-другой указ: идти лишь до Вислы, не вступая в боевые действия против прусской армии, поскольку с королем Фридрихом II у нас перемирие.

Петр Федорович был так занят, что не счел нужным присутствовать на отпевании и даже на похоронах родной тетки Елизаветы Петровны. Нисколько не задумывался, что оскорбляет этим чувства русского народа. Зато неотступно у гроба была императрица Екатерина Алексеевна и, как истая христианка, проводила со слезами печали усопшую в последний путь в Петропавловский собор, положив ее рядом с отцом Петром Великим.

Слезы и печаль Екатерины были искренними, поскольку со смертью Елизаветы Петровны она почувствовала себя осиротевшей и беззащитной перед самодурством мужа.

Если при тетке он хотя бы внешне исполнял роль супруга, то после ее смерти в открытую стал жить со своей любовницей Елизаветой Романовной Воронцовой, нисколько не скрывая от окружающих своих планов жениться на ней:

— А что? Мой дед Петр Первый свою первую жену упек в монастырь и женился второй раз. Чем я хуже?

И действительно, чем он был хуже? Как-то в присутствии любовницы он сказал Волкову:

— Сегодня, Дмитрий, нам не придется с тобой спать. Надо подготовить очень важный указ.

— Я готов, ваше величество.

— Так что готовь чернила, бумагу. Закроемся на всю ночь и поработаем. И никто мешать нам не будет.

Однако, когда вечером они закрылись вдвоем в одной из комнат, Петр, хихикнув, сказал:

— Я, брат, это придумал, чтоб от Лизки избавиться на эту ночь. Пойду к моим голштинцам, кутнем. А ты закройся и пиши, если Лизка будет стучаться, скажи, мол, мы заняты.

— А что писать-то, ваше величество?

— А пиши что хочешь.

— Ну все-таки?

— Придумай что-нибудь, чтоб побольше было написано. А я утром подпишу.

Оставшись и закрывшись в комнате, Волков долго думал, о чем же писать новый указ? Подумывал даже завалиться спать: «Высплюсь, встану пораньше, накатаю про что-нибудь».

Однако, вспомнив про Лизку Воронцову, которая может начать стучаться, передумал: «Еще не услышу стука-то. Нетушки, надо сочинять. Чтоб такое-эдакое замастрячить? Про все вроде было. Даже про раскольников писали, велели им молиться как хотят, свободу дали дуракам. А что, если… Стоп, стоп. Почему раскольникам свобода, а дворяне чем хуже? От Петра Великого указано всем служить, почитай, всю жизнь, пока песок не посыпется. А государь-от, чуть что, на него кивает: мой дед, мой дед. А ну-ка дадим мы волю дворянству».

Осенила Дмитрия Васильевича блестящая идея, и он, умакнув перо, застрочил по бумаге «заглавие»: «Закон о вольностях дворянства». Написал, подчеркнул дважды. И пошло-поехало.

Все сводилось к тому, что дворянам разрешалось служить где только пожелают и сколько захотят, лишь в военное время они должны являться в полк.

И когда на следующее утро еще не протрезвевший император явился к Волкову, тот подвинул к нему листы с новым указом.

— О чем он? — спросил Петр осипшим голосом.

— О вольности дворянства, ваше величество.

— Дай-кось перо.

— Вы прочтите, ваше величество.

— Зачем? Я тебе верю. Прочтешь в Сенате.

И, подмахнув указ, отправился отдыхать:

— Голова, брат, трещит, отоспаться надо.

Восемнадцатого января указ был прочитан в Сенате, и генерал-прокурор Глебов, не скрывая восторга, сказал:

— Господа сенаторы, я предлагаю в знак благодарности его величеству от дворянства за высочайшую к нам милость о продолжении службы по своей воле и где пожелаем сделать его императорского величества золотую статую и о том подать его величеству доклад.

Доклад составили и представили Петру на утверждение. Но император, прочтя, сказал:

— Сенат может дать золоту лучшее применение, а я своим царствованием надеюсь воздвигнуть более долговечный памятник в сердцах моих подданных.

И не подписал, но вполне оценил рвение Глебова. Ровно через месяц манифест о «Вольности дворянства» был обнародован в печати. О том, сколь витиевато он был написан, можно судить по его хотя бы последнему предложению, состоявшему из ста тридцати трех слов:

«…Мы надеемся, что все благородное российское дворянство, чувствуя великие наши к ним и потомкам их щедроты, по своей к нам всеподданнической верности и усердию побуждены будут не удаляться, ниже укрываться от службы, но с ревностью и желанием в оную вступать и честным и незазорным образом ону по крайней возможности продолжать…» К этим словам еще восемьдесят три прицеплено, так что к концу прочтения уже забывалось, с чего ж оно началось.

Ничего не скажешь — в тиши ночной накуролесил изрядно конференц-секретарь. Тут не то что на похмельную императорскую голову, а и на тверезую над одним лишь предложением мозги своротишь.

О смерти русской императрицы Фридрих II узнал еще до приезда Гудовича. Ему сообщили об этом из Варшавы 19 января.

— Нет, я не зря просил чуда у Всевышнего, — говорил король. — Кажется, оно свершилось.

И в письме брату Генриху писал уверенно: «Благодарение Богу, наш тыл обеспечен».

Гудович вначале приехал в Магдебург, где находился двор и министры Фридриха, а оттуда уже отправился в Бреславль к королю.

Здесь его встретили как самого дорогого гостя. На письмо императора, подписанное теплыми словами: «Добрый брат и друг Петр», Фридрих с подъемом отвечал: «Я радуюсь тому, что ваше императорское величество получили ныне ту корону, которая вам давно принадлежала не столько по наследству, сколько по добродетелям и которой вы придадите новый блеск… Уверяю, что всего искреннее желаю соблюсти несказанно драгоценную дружбу вашу и, восстановив прежнее обоим дворам столь полезное доброе согласие, распространять его и утвердить на прочном основании, чему я с своей стороны всячески способствовать готов».

И, следуя почину Петра III, Фридрих приказал тут же освободить русских пленных. С Гудовичем, не имевшим никаких полномочий, король не мог вести переговоры, хотя не без удовольствия выслушал его рассказ, как тот вешал в кабинете императора портрет Фридриха.

— Значит, его величество симпатизирует нам?

— Не то слово, ваше величество, император преклоняется перед вами.

— Спасибо, дружок, — похлопал король Гудовича по плечу и велел выдать ему сто талеров.

Фридрих понял, что надо ковать железо, пока горячо, и надо немедленно слать в Петербург посланника, уполномоченного вести переговоры о мире, а если посчастливится, и о союзе.

Тем более что о таком посланнике говорит сам император. Он ждет его. Кого послать? Король позвал к себе своего адъютанта и камергера Гольца.

— Барон, я произвожу вас в полковники.

— Благодарю вас, ваше величество, — щелкнул каблуками двадцатишестилетний щеголь.

— Надеюсь, вы заслужите и генеральское звание, — продолжал Фридрих. — Для этого я предоставляю вам такую возможность, барон. Вы завтра же отъезжаете в Россию моим посланником. В чем будет заключаться ваша главная цель? В отвлечении России от союзников и прекращении этой войны. Я не думаю, что условия будут тяжкими для нас, император весьма дружелюбно настроен ко мне. Это дружелюбие вы всячески должны поддерживать в нем. Как хорошо, что я в свое время не заключил союза с Данией. Император собирается объявить ей войну за притязания на Голштинию. Старайтесь убедить его, что я всецело на его стороне, но все же доступными средствами оттягивайте его выступление. Эта война, если не дай бог она случится, ляжет непосильным бременем и на нас, Бранденбургия и так истощена этой войной до крайности.

— Какие условия я должен ставить им?