Рассвет в декабре - Федор Кнорре

Нина, сбитая с толку, только выпрямилась в кресле и замерла с полуоткрытым ртом.

— Ты это когда?.. В голову это тебе когда… пришло?

— Вот это? Гм… Пес его знает, даже не помню. Когда-то давно, наверное, так, от нечего делать. Прочла сказочку, и вот, как всегда, мне все надо по-своему пересобачить… Не помню уж, когда начала…

— Сказал Петрушка…

— …да и соврал? Ну, соврал. Кое-что, в особенности конец, совсем недавно… Составил от былинок рассказ немудрый сей — худой смиренный инок, раб божий Алексей. Это для рифмы.

— Мюмзик, а не Алексей.

— Ну и ну, неужто ты это помнишь?

— Неужто ТЫ помнишь!

— «Алису в стране чудес»! Еще бы!.. «И хрюкоталп зелюки, как мюмзики в траве…», нет, «в мове» — так смешнее. Но я ведь, кажется, недолго была Мюмзиком?

— Да. Совсем маленькой.

— Да, да, но ведь главное — БЫЛА! Я давно забыла, а как только ты сказал, вспомнила. Чудно…

— Спасибо тебе, — неожиданно проговорил Алексейсеич. — Правда, спасибо.

Схватывая мысль на лету, она не спросила, за что спасибо.

— За откровенность?.. Но для всего мира — это страшная тайна, имей в виду… Я сама не ожидала, что тебе решусь показать. Правда, как это я решилась?

Нина, совершенно неожиданно для самой себя, двумя руками осторожно приподняла его руку, неподвижно лежавшую поверх одеяла. Движение было такое, каким зачерпывают зерно или песок. Рука оказалась тяжелой, с неровно вздувшейся веной. Она как будто не знала, что ей делать дальше, так же как не знала, зачем ее взяла с одеяла, и почти удивилась тому, что сделала, или само собой сделалось: она нагнулась, поцеловала руку и уложила ее на прежнее место.

— Конец сказки я понимаю к чему… А с Олегом дело действительно так плохо у вас обстоит? Мне кажется, он очень неплохой, а?

— Что ты! Он очень хороший. Качественный Олег, и он даже совершает много положительных поступков. В кино девушки влюбляются за то, что он оказывается хорошим, но все равно это все уже прошло. Допускаю, что я неправа, но это значит только то, что я так неправой и останусь, это точно… Мы же пробовали. Может быть, это оттого, что все мы живем на таком переобитаемом острове и столько случайных людей отнимают у тебя кусочки внимания, что его не хватает на главное. Иногда хочется ненадолго спрятаться в собачью будку… Знаешь, может быть, я его вроде бы любила, но иногда мне хотелось его убить. То есть как-нибудь гуманно, безболезненно, чтоб он мог продолжать существование и быть счастлив где-нибудь в другом месте, только не рядом со мной.

— Это правда очень гуманно по отношению к мужу, — смеясь глазами, поддержал Алексейсеич.

— Конечно. Ведь я ему добра желаю. А с моим характером ему добра не будет… Ну, если уж мы болтаем, как старые подруги… понимаешь… как только я наступила себе на подол раз, другой и поняла, что платье становится мне длинновато… я себе тоже сказала: «Кто ел плов, тот пусть идет с невестой в опочивальню». Привет!.. Мы друзья с ним теперь, видишь, он ходит… Спроси его про насос, он тебе расскажет.

Наступило время ритуального приема шариков, таблеток и капель, они всё проделали из уважения к фармацевтическому божеству, в которое одинаково не верили, но побаивались как-нибудь задеть неповиновением.

Нина на кухне проглотила чашку кофе с соленым хлебцем, и они опять оказались друг против друга — он в постели, она в дежурном кресле. С новым интересом они нерешительно переглядывались, не умея заговорить как-нибудь немножко по-новому, не так, как когда они были совсем уж чужими.

— У тебя ведь тоже была мать? — вслух рассудительно выговорила Нина кончик занимавшей ее какой-то очень длинной цепочки мыслей.

— Мама?

— Ну, мама. Она была старенькая?

— Нет, молодая. Она никогда не была старой. Она умерла молодой.

— А ты ее помнишь?

— Вообще мало… Она разливала чай, все, казалось, было в благополучии, хотя была смертельно больна… сердце, понимаешь, и она как-то рассказывала, не мне, конечно, я был клопенок, а вот помню, про неведомую мне книгу, которую она тогда еще не дочитала, она горячо волновалась за судьбу героя, который пробился из нищеты, и так боялась, что деньги и слава погубят его талант… И лет через двадцать я вспомнил слова, подробности, читая «Мартина Идена», понял, что это и была та новая в те дни книга, и снова вспомнил, как она умерла, и поразился, что ничего определенного вспомнить не умею. Меня не пускали в комнату, где потом занавесили простыней зеркало, и еще — во время похорон стоял сильный мороз, и у меня замерзали и очень болели ноги, и еще был большой овальный венок из очень красивых белых искусственных цветочков, эмалированных, и я потихоньку откручивал проволочку, на которой дернулся один из множества цветочков, и думал: «Это на память», но на самом деле мне просто очень нравился этот эмалированный белый цветочек, кажется жасмин… Я, наверное, его потерял, а может быть, я только пытался открутить его проволочный стебелек, но мне это не удалось?.. Потом я помню могилу, с венками: холмик, весь засыпанный снегом, протоптанные в глубоком снегу тропинки и чувство недоумения и полного неумения понять и поверить в необратимость всего происшедшего. Вероятно, мне казалось, что все еще как-то обойдется, пройдет, устроится как-нибудь по-другому.

Мы подолгу не бывали на кладбище. Все получалось удобнее отложить на вторник, и много раз мы откладывали, но вот собрались и поехали. Пришли навестить холмик с врытым около него белым деревянным крестом. После недавнего дождя — в глуши, в чаще — дорожки были сырые, на шершавых, омытых камнях надгробий отсвечивали мелкие плоские лужицы… Наверное, мы чувствовали облегчение, что кончилась долгая болтанка, толчки, качка и визг колес на множестве заворотов. Печали, кажется, уже не было, скорее так, отзвук притихшей, ставшей привычной прежней грусти. В тот раз или другой, все равно, но вот я увидел памятник, как сейчас вижу. Белая мраморная арка в стене…

Это вход, ведущий куда-то за эту белую стену, куда нужно уходить, и двое подошли и вот-вот войдут: две обнаженные мраморные фигуры людей: молодой женщины и мужчины. Печально уронив голову, взявшись за руки, они безропотно уводят друг друга, в медленном движении, готовы войти под свод мраморной арки, и следом за ними, так же немо и покорно, идет их большая собака. Они уходят, уже совсем отвернувшись от крестов и железных оград, от мокрой земли кладбищенской аллеи, от клочков синего неба над деревьями, от нас, с нашим скрипучим трамваем… Ну, не знаю, как объяснить, но земляной холмик маминой могилы не имел никакого отношения к мысли о маме, о том, что ее больше нет, а эта собака, эти двое, уходившие, взявшиеся за руки, — имели. И с тех пор я всегда почему-то вспоминал их всех вместе.

Нина, нетерпеливо выжидавшая какой-нибудь паузы, чтоб, не прерывая его непрерывного, монотонно текущего рассказа, все-таки изловчиться и перевести стрелку на другой путь, наконец вмешалась:

— Понимаю. Сама замечала. Я понимаю, это вполне естественно: впечатления детства… со временем просеиваются через сито… Нет, не похоже на сито, ведь почему-то самое крупное часто проскакивает, а мелкое остается, ты это замечал?

Алексейсеич не обратил никакого внимания на этот отвлекающий маневр. Приостановился, очень понимающе усмешливо глянул, переждал минутку.

— Тебе хочется меня немножко отвлечь, я понимаю. Только на этот раз ты очень ошибаешься, меня не нужно отвлекать. Видишь, какой я спокойный? Спасибо, не надо никакого лекарства, не оглядывайся. Тебе трудно понять то, что во мне. Это утешительное чувство приближенности ко всем, кто жили и прожили свои жизни, чувство братского нашего равенства с ними, неотделимой общности. Человека пугает только одиночество, а я ведь такой же, как они, разделяю их судьбы, как судьбы Рено, и Каульбаха, и… того Алексахина из Лопасни, и всех тех, кому все это еще предстоит… как тебе, всем… Чувство законченности своей судьбы, оказывается, так сближает с их законченными, завершившимися судьбами… Это хорошо и правильно… Это законно… Только надо держать ответ об израсходовании… вот это страшно…

— Может, не стоит себе душу теребить, ты уже и так очень много сегодня говоришь.

— Да, — согласился он. Веки сомкнулись, как спущенная глухая штора. Он замолчал.

Сознание брезжило, гасло, уходя в мигающий хаос, снова прояснялось слабым светом и опять гасло.

Застыли от холода ноги, и мало-помалу оформился старый знакомый образ: он опять почувствовал себя на тех же широких каменных ступенях, уходящих в воду Невы, и отметил: ох да, ведь я уже прежде ступил на покрытую водой ступеньку. Вот от воды ногам все холоднее.

Долгое время спустя, — хотя долгое или недолгое ему было теперь безразлично, минуты и ночи имели часто одинаковую протяженность, — ноги стали теплеть. Он возвращался и услышал голос Олега: